Незабываемые дни

Еле вырвалась из ее объятий Надя.

— Погоди, потом расскажу. Мне доктор нужен.

— На что он тебе сдался, — разве отец заболел? Теперь к Артему Исаковичу и не подходи: надутый, сердитый, то ему не так, то не этак. На меня аж рычит, съесть готов.

— Помогаешь ты ему, видно, не очень. Знаю я тебя.

— А что мне? Кланяться ему в ноги, что ли? Работу я всегда найду.

— Сейчас?

— А что сейчас? Была б охота! Так расскажи, Надечка, что там в институте делалось? Где наши хлопцы теперь?

— Погоди, погоди минуточку. Я зайду к тебе после того, как поговорю с доктором.

Артема Исаковича она застала на квартире. Он сразу узнал ее, обрадовался, быстро поднялся ей навстречу.

— А-а… золотые конопельки! «Где ж они ходят, где ж они бродят, сердце парнишки…» Как это там? Вот-вот… а-а-: «со свету сводят».

И он рассмеялся и смотрел на нее поверх старых очков, пристально вглядываясь в ее глаза. Какие хорошие, теплые слова «золотью конопельки»! Так называл ее прежде старый доктор, когда был в веселом настроении. В этих словах была не только частица ее фамилии, но и всей ее обаятельной фигуры, золотистой бронзы волос, светившихся на солнце, как спелые конопли. Так называл он ее в прошлом году, когда она проходила летнюю практику в больнице. А это «ходят да бродят…» было уже из песни. Это был уже намек. И в глазах Артема Исаковича постепенно гасли смешливые огоньки, он смотрел на Надю уже утомленными глазами, в которых была обыкновенная человеческая печаль. Вздохнул даже:

— Да-а… Далеко наш Кастусь, далеко. Скорее бы встретиться с ним… а тебе тем более.

Лицо девушки вспыхнуло, покраснело.

— А вы все не оставляете ваших шуток, Артем Исакович.

— Какие там шутки? Любовь — не шутки. С этим, миленькая, не шутят. — И сразу спохватился: — Что ж это я, старый дурень! Вот в сантименты с тобой пустился. А ты же, верно, по делу? Может, опять на практику? Да нет, нет… — он замахал руками. — Какая теперь к чорту практика, если все идет шиворот-навыворот, когда одна только забота — как бы нашим людям живыми выбраться из всей этой сумятицы. Это я о них, о наших людях, которым приходится теперь жить вместе с этими душегубами…

Он говорил и вглядывался в ее глаза. Не каждому скажет он такое.

— Нет, я не за практикой к вам пришла. Сама понимаю. А пришла я к вам по другому делу.

Изменив как-то сразу тон, отчетливо произнося каждое слово и акцентируя его, она спросила:

— Нет ли у вас, господин доктор, нашатыря?

— Что, что ты сказала? — недоумевающе спросил доктор, снимая и вновь надевая свои очки.

— Нет ли у вас, господин доктор, нашатыря? — слово в слово повторила она свой вопрос.

— А-а! Вот оно что! — Артем Исакович даже почесал за ухом, засмеялся, потом с подчеркнутой серьезностью, явно перенимая ее тон, ее выговор, торжественно произнес;

— Есть. Есть. Есть!

И сразу бросился к двери, плотно прикрыл ее.

— Так ты от него? Ах ты, лесная козявка! Ну, рассказывай, рассказывай, что у вас там делается в лесном царстве?

— А я ничего не знаю, Артем Исакович. Живу я дома. Мне вот только поручил дядя Мирон, — видела его недавно, — чтобы я наведалась к вам, разузнала, что у вас тут делается, как идет лечение людей, как вы думаете с ними поступить, когда придет срок их выписать из больницы? Это я о красноармейцах спрашиваю. О тех, кого наши люди доставили в больницу.

— Видишь ли, я, признаться, и не задумывался над этой проблемой… Некоторые уже выписались… Ну, через своих людей направил их кое-куда на работу.

Надя пробила у доктора еще с полчаса, передала ему все поручения Мирона Ивановича, договорились о порядке отправки людей, об определенных деревнях-пунктах, где они могут проходить предварительную проверку — ведь попадаются всякие люди; о медикаментах — их надо готовить уже загодя. Поговорили также насчет лечения руки одного больного, за которым ей приходится ухаживать, взяла кое-какие лекарства и распрощалась. Артем Исакович был радостно взволнован. Не забывает он добрых людей. И его не забыли. И он, старик, еще способен приносить людям пользу, поэтому с ним считаются, привлекают к участию в важных делах. Провожая Надю, он уже как настоящий заговорщик спросил ее:

— А с Любкой нашей ты не встречаешься?

— А что?

— Ей.:. ни звука обо всем этом! Ветер! Так и свищет — и даже выразительно постучал пальцем по своему лбу. — Так и свищет.

— Не беспокойтесь, Артем Исакович, я ее знаю.

Она зашла к Любке. Та снова набросилась на нее с множеством вопросов. Потом второпях сама рассказала, что происходило здесь в эти дни.

— Ужас, ужас один! Но это только сначала, а потом уже не страшно! А то вот больницу перетрясли. И меня напугали. А больше всех сам Артем Исакович. Подавай ему тут всякие документы больничные, а мне только о них и заботы, только они у меня в голове сидят! Хорошо, что еще вспомнила, куда я их засунула. Да офицерик был, лейтенантик такой — помнишь Гришу, на него немного похож — да приветливый такой, обходительный. Артем Исакович кричит, сердится, чуть ли не с кулаками на меня бросается, а лейтенантик посмеивается и мне подмигивает. А намедни я в городе была. Что там делается, сразу не разберешь. Все знакомые поразбежались, редко кого встретишь. На улицах пусто. Только солдаты да офицеры… Я даже в комендатуру попала, вот было смеху!

— Как это попала?

— Очень просто… Иду это я по самому базару, и вдруг тут такой гам поднялся. То ли каких-то бандитов ловили, должно быть, кто-то из тюрьмы удрал. По-о-теха! Кричат, шумят… Народ — кто куда. А вдоль улицы пальба. Потом бегут солдаты. Один из них хвать меня за руку! Я, не долго думая, как закачу ему оплеуху, кричу: «Чего ты ко мне придираешься?» А он разозлился, да опять меня как цапнет, вот рукав блузки еле не оторвал. Ну, я бы с ним расправилась, если бы другой не подскочил. Потянули в комендатуру, полный двор людей нагнали. Вижу я, тут же этот лейтенантик суетится, что в больнице был. Злой такой, лютый, и не подходи. Ну, я сразу к нему, да еще как набросилась! Сначала не узнал, а потом посмотрел, да как пошел хохотать! Завел меня в комендатуру, воды дал, чтобы я успокоилась. А потом еще прощения просил, что вышло тут досадное недоразумение. «Хорошее, говорю, недоразумение, над приличной барышней да так издеваться!» Ну еще раз попросил прощения. Неплохой, вообще, парень, и деликатный, и внимательный. Если бы немцы все такими были, так с ними и жить бы можно по-человечески… Еще меня с другим офицером познакомил. Тот самый главный, за коменданта ходит. Серьезный такой, надутый, но со мной тоже вежливо обошелся. А тот, что моложе, зная, что я немножко, пятое через десятое, могу и по-немецки говорить, приглашает на службу. Там они управу организовали, так работники требуются.

— И как думаешь? Пойдешь?

— Подумаю… Может, и пойду. Очень у нас тут тоскливо, ходим, на лес глядя. Какое уж веселье от этих больных? Сидишь день за днем, как пень, не с кем словом перемолвиться! А в городке кино опять открыли. Говорили, что, возможно, и артисты будут наезжать.

— Так пойдешь на немцев работать?

— Как это на немцев? А здесь мы разве не на немцев работаем? Теперь же больница подчинена немцам, вот и бумагу прислали из управы, чтобы по всем делам к ней обращаться. Еще всякие списки требуют: и на служащих, и на больных. Да всякие сведения. Работы здесь — не оберешься. А там и всей работы, что регистрировать бумажки. Свободного времени хоть отбавляй. А при чем тут немцы? Я на себя теперь работаю и там буду на себя работать… — Она говорила уже без прежнего пыла, без своей обычной торопливости; ерзанья. Чувствовалось, что и под этой медной челкой, вызывающе свисавшей на лоб, копошатся мрачные мысли, никак не укладывающиеся в привычный, установившийся круг ее интересов: институтские парни, девчата, невинные интрижки, прогулки, вечеринки, кино, «ах, поскорее бы окончить этот противный институт», «и что они придираются с зачетами?». Этот круг был разорван. Приходили новые мысли и громоздились, шевелились, не находя исчерпывающего ответа. Они были сложнее и труднее, чем веселое, бездумное времяпровождение с беззаботными парнями-балагурами, восхищение изящным платьем, безобидная зависть к подруге, обладательнице таких миленьких-миленьких туфелек… Поэтому она и говорила, не то оправдываясь, не то сомневаясь в своих выводах, и в голосе ее чувствовалась такая несвойственная ей задумчивость.

— При чем же тут немцы? Они сами по себе, а я сама по себе… Работать все равно надо.

— Правильно, Люба, работать надо. Работа человека не портит. Смотря только какая работа.

— Вот и я так думаю. Человек должен выбирать работу по своему характеру, где ему сподручней. Зачем мне сидеть в этом лесу? Придет осень, хоть волков здесь гоняй! А я же их боюсь…

И вдруг повеселела, оживилась:

— Ты вот о работе говоришь и совершенно правильно. Я тебе вот про самое главное и забыла рассказать. Помнишь Веру Смолянкину? С четвертого курса. Ну, за которой все хлопцы так и увивались, а она хоть бы глазом на них… Гордячка такая. Серьезная, ну и умная, ничего не скажешь, профессор советовал ей в аспирантуру пойти после окончания института. Так вот я встретила эту Веру в комендатуре.

— Тоже пригнали?

— Нет, работает там переводчицей!

Если к прежней болтовне Любки Надя относилась довольно безучастно, зная, что та может так молоть с утра до ночи, то последняя новость кольнула в сердце, встревожила.

— Постой, постой! Ты в самом деле видела ее? В комендатуре?

— Ну вот еще, обманывать тебя буду! Видела, говорю…

— Что ж она сказала тебе?

— Что она может сказать? Да и много ли мы там говорили? Ну работает — и все. Должен же человек что-нибудь делать, да еще в такое время. С головой девушка, с головой — такую должность занять!