Незабываемые дни

— Завидуешь, Любка?

— А что ты думаешь? Это ж такая работа — никакого чорта не бойся, и еще уважение тебе. Тут я на короткое время в город выбралась, так и то сколько недоразумений. Один неприятности.

— Да-а-а, Любочка… — Надя встала, чтобы проститься. — Так бывай, может, еще встретимся…

— А ты заходи, обязательно заходи, тут околеешь от скуки. И если я в городе буду, тоже заходи. Новостей же теперь каждый день не оберешься.

— Может, и зайду. И вот что я должна тебе сказать на прощанье: куда бы ты ни попала, старайся всегда быть человеком…

— Как это — человеком? — встревоженно спросила Любка. — Что-то я тебя не понимаю.

— Что же тут особенно понимать? Человеком, и все. Ну, нашим человеком.

— А кто ж я такая? Человек, не кто иной.

— Об этом стоит подумать… Думать надо, Люба, серьезно думать. Ну, бывай!

Неприятное ощущение не оставляло Надю всю дорогу: «Это же настоящее недоразумение».

8

Вскоре в лесной сторожке Остапа снова стало тихо, спокойно, как прежде. Не собирались по вечерам люди, не слышно было радиоприемника, не проводились шумные совещания, на которых часто спорили Александр Демьянович и дядька Мирон, спорили порой долго, упорно. Но споры эти были совсем мирные. Оба они отлично понимали друг друга. Если и спорили, то разве для того, чтобы лишний раз убедиться в том, что мысли у них текут в одном направлении. Александр Демьянович нередко вслух мечтал, что он, если бы это было в его силах, собрал бы всех людей — их уже, повидимому, много в селах, деревнях, городах — и, соединив их в один кулак, так бы дал фашистам по затылку, что с них бы искры посыпались. Да ударить бы по городку, разнести всех в пух и прах, железную дорогу — к чорту, мосты все — к чорту, пусть тогда попрыгают…

— Ну, а дальше что? — спросил Мирон, прислушиваясь к его словам.

— Что дальше? Там видно будет.

— В том-то и дело, что видно будет. А теперь-то еще не видать. Залежался ты малость, комиссар, поэтому и нервничаешь. А главное, ничего сам не видишь. Сил у нас еще не так много, как ты думаешь. Конечно, люди есть и немало, но их организовать надо. Народ не опомнился как следует, не собрался с мыслями после такого удара, внезапного удара, как ты знаешь. А гитлеровцы криком кричат, во все колокола бьют, что с советами уже покончено, что наша армия разгромлена, что через неделю-другую они будут в Москве. Об этом кричат по радио, в газетах, листовках, в каждом приказе. В одну точку бьют. Что же ты думаешь, — народ глухой или слепой? Он чует, он видит, он прислушивается. Он, конечно, не верит фашисту, он не может ему верить, он ждет хорошего слова, хорошего совета от своих людей. А много ли он таких слов слышит сегодня? Мы должны ему это слово сказать, помочь народу организоваться. А для этого время нужно. Да не забывай, что гитлеровцев сейчас в городке, как чертей в болоте. Там и железнодорожный батальон восстанавливает мост, депо… Опять же аэродром, комендатура, жандармерия, полиция, железнодорожная охрана. За городком целый лагерь — там и военнопленные, и вольные. Дороги строят, мосты. В последнее время появилась сельскохозяйственная команда, новое начальство. Это уже по нашему сельскому делу. А ты говоришь чорт знает что: по городку ударить! Еще что ты придумал? По Берлину вот садануть бы нам с тобой!

Александр Демьянович улыбался:

— Ты не слишком близко принимай к сердцу то, что я говорю. Знаешь, Мирон, мне до того осточертело, опротивело мое безделье, что я, кажется, с голыми руками пошел бы на фашистов. Только бы не лежать вот так, прикованным к постели, неподвижно, как бревно или гнилая колода. Сгнить так можно, истлеть!

— Терпения, комиссар, терпения больше!

— Сколько же народу ждать и терпеть? — не унимаясь, кричал Александр Демьянович. — Разве мы, большевики, проповедовали когда-нибудь рабскую терпеливость?

— Да ты не волнуйся зря! Я не об этой терпеливости. Чтобы стать тебе как следует на ноги, придется и потерпеть немного, — вот о чем речь. Никуда не денешься!

Вскоре Александр Демьянович и Мирон оставили хату Остапа и переселились в другое место, которого не знали ни Надя, ни даже юркий Пилипчик, хотя он и любил хвастаться перед девушкой, что знает решительно все. Но тут и он вынужден был сдаться. Правда, по своей прирожденной любознательности он не давал Наде покоя, все выпытывал у нее, куда это могли деться комиссар и дядька Мирон.

— На фронт! — шутя отвечала Надя.

— Так я тебе и поверил, — обижался Пилипчик и торжественно обещал ей, что он ни за что на свете, никогда-никогда не скажет ей о своих секретах.

— Вот хоть бы на колени ты стала передо мной, руки мои целовала… Ну хоть бы плакала, умоляла…

— Так вот и зальюсь слезами из-за твоих секретов.

— Ну подожди же, если ты такая!

— А ты не грози, дурень. А то опять от дядьки получишь на орехи.

— Чего-чего, а этого от тебя можно дождаться! — Пилипчик ушел от нее, затаив в душе большую обиду, — он вспомнил, как Надя выдала дядьке Остапу все его тайники, из-за которых довелось-таки пострадать его ушам. Особенно за те два пулемета, которые он обнаружил у Дубкова и спрятал в другое место. Очень он знал тогда, кто такой этот Дубков, — может, он шпион немецкий. Так думал тогда Пилипчик…

…Переселились комиссар и Мирон в то время, когда по всем окрестным деревням начали шнырять гитлеровцы. Старост всюду понаставили, нагнали полицаев. Начали прочесывать ближайшие к городку рощи. А староста Сипак, — он пошел в начальство сразу же, как только в колхозе появились немцы, — прислал даже нарочного к Остапу, чтобы тот явился в заречный колхоз. Остап посоветовался с Мироном, как ему быть в этом случае.

— А ты сходи. Послушай, чего он там хочет.

Остап пошел. Сипак встретил его официально в доме бывшей колхозной канцелярии, пригласил даже сесть.

— Давненько мы с тобой не встречались, Остап.

— Да уж, Мацей Степанович, годы не ждут, идут и идут…

— Верно говоришь, идут и идут. А мы стареем понемногу. Я как услышал, что ты на прежнем месте, так аж обрадовался. Вот, думаю, человек серьезный, держится своего места, как тот дуб придорожный. Люди уходят, а куда они идут? Мечутся люди — то им того мало, то которому захочется выше всех стать. Да и мало ли еще чего? До того распустился народ в наше время, что неизвестно, чего он в конце, концов добивается. Он хочет, чтобы все были равны. А нет того, чтобы каждый свое приберегал. Добыл что и держись за него, не лезь, куда не следует. А ты, вижу, кем был, тем и остался. Это уважать надо! Таким людям почет. И мы будем уважать таких людей.

— Кто это мы?

— Немецкие власти, значит… Нового порядка власть.

— А-а… Вот оно что! А я думаю, к чему ты это все говоришь? Не соображу никак.

— Да дело тут ясное.

— Да уж так! И я понимаю. Ты хотел мне сказать что-нибудь, если специального человека послал?

— Есть, есть дело к тебе, можно сказать, важное дело, госу-у-дарственное, если хочешь. Ходят ли у тебя по лесу эти разные люди?

— Как же им не ходить? Ходили и ходят. На то и лес, чтобы по нему ходить.

— Ты, видно, не понял. Я спрашиваю о тех, что от немца прячутся.

— А как же! Ходили. Эх, какая сила этого народа прошла, когда, значит, отступали!

— Те, видишь, меня не интересуют. Я о тех говорю, что сейчас по лесу слоняются да разные пакости немецкой власти учиняют. Про партизан я спрашиваю.

— А кто ж их разберет, какие там партизаны, а какие так себе. У них же, видать, у партизан, формы особой нет, а на лбу ни у кого не написано, что он партизан.

— Это уж ты зря! Я так с одного взгляда узнаю: партизан или нет. Нюх у меня такой. Опять же рассудок всегда подскажет.

— Так не каждый же такой рассудительный, как ты, Мацей Степанович.

— Это ты совершенно верно говоришь… — немного сбился с толку Сипак от этой, можно сказать, похвалы. — Так я прошу тебя, очень прошу… И если уж кто попадет к тебе с руки, ты его на волю не выпускай.

— Да где ты видел, чтобы я там какого нарушителя на волю отпустил! — ответил Остап, считая, что пускаться в особые пререкания с Сипаком нет никакой надобности.