Незабываемые дни

— Мобилизован, говоришь? Вот так и передай: привет мобилизованному Тихону Зарубе от мобилизованного Василия Соколова…

Девушка сразу оживилась:

— Не тот ли вы, дядечка, Соколов, что в нашем районе был несколько лет назад?

— А что вы думаете, девчата, отчего мне и не быть тем самым Соколовым?

— Простите, что сразу не узнали. А мы глядим, человек будто наш, а сказать стесняемся. Но как же вы так ездите, если вокруг фашисты, как саранча. Боже сохрани наткнуться на этих гадов!

— А они боятся нас!

— Не диво что боятся! Они, конечно, советского человека боятся! Но остерегаться их надо. Наши люди — так они же держатся все друг за друга. Когда они всей громадой выступят, то им и никакой фашист не страшен. А вас же сколько-то всего!

— Ну, мы тоже не одни! Мы с народом.

— Разве что так! Но вы простите нас, дядечка, еще раз, что мы вас не узнали сразу, вы будто постарели немного… Мы вот все приглядывались к шоферу вашему, не из Лазянки ли он случайно?

Вместо ответа Василий Иванович позвал шофера:

— Иди сюда, Федя, чего ж ты со своими землячками не здороваешься?

— А я все наблюдал, не испугаются ли они нас, не перетрусят?

— А чего нам бояться?

— Глянь-ка, какие смелые! При мне они, Василий Иванович, еще вот какими были, подростками… А теперь, смотри ты, настоящие девчата!

— Что же, в сваты поедем к ним! — пошутил Василий Иванович.

— Какие теперь, дядечка, сваты? И в мыслях этого нет. Кабы вот немца этого поскорее выгнать, тогда другой разговор! А теперь и хлопцев мало осталось, и забота у них другая.

И девушки смущенно умолкли. Только дочь Тихона Зарубы обратилась к Василию Ивановичу:

— Я очень прошу вас: заезжайте к нам, отец будет так доволен! Правда, у него теперь не сад и не пчелы на уме, да пчел наших разорили немцы, почти все улья распотрошили… да во время самого роения… Так он очень рад будет!

— Он же мобилизован, говоришь?

— Ну… как бы военный… Да вам же, видать, все это ясно: в партизанах мой отец! Он часто ездит к секретарю райкома совещаться, аж километров за двадцать… Не в местечко, как раньше, а совсем теперь в другом месте райком. Так он очень рад будет вас повидать. А немцев бояться нечего, они, как побили их, так немного успокоились и пока теперь сюда не показываются. А председатель колхоза в самом деле в армии. Так отцу и за колхоз приходится беспокоиться, и за партизан…

— Ну, раз так, придется проведать твоего отца!

Вскоре обе машины очутились в небольшом селе, стоявшем на опушке леса.

Василий Иванович хорошо знал хату Тихона Зарубы, и, распорядившись поставить машины среди скирд старой соломы на колхозном току, он отправился со своими провожатыми к Зарубе. Попрежнему цвели под окнами пунцовые георгины, высокие паничи, золотистые солнышки ноготков. Стояла на дворе старая раскидистая дикая груша. То и дело стремительно проносились ласточки, забирались под застреху и о чем-то щебетали там так тихо, мирно, успокаивающе. Уж лет пятнадцать не жил Василий Иванович в деревне. Но всякий раз, когда он попадал на деревенский двор, в его памяти всплывали незабываемые картины детства: и красные маки на грядке, и лопушистая тыквенная плеть, и ласковые подсолнечники, и запахи укропа, зеленой конопли. И когда запахнет укропом, кажется, встает перед глазами солнечное-солнечное утро, трепещут капельки росы на цветах, земля еще зябкая в тени, — так приятно притронуться к ней босой ногой. Пройдешь несколько шагов, и весь сон как рукой снимет, так и захочется бегать, двигаться, обгонять норовистую корову, которая никак не хочет примкнуть к стаду и все норовит проскользнуть в открытую калитку и натворить беды. А мать говорит:

— Пошевеливайся, пошевеливайся, сынок, а то опоздаешь на пастбище.

…Вот на таком же дворе начинал свою жизнь Василий Иванович Соколов. И поэтому с одного взгляда на двор, на ворота, сарайчики, дровяник он сразу узнавал, какой человек там живет и работает, какого он характера, какие у него склонности, как он относится к работе, какая у него семья и есть ли взрослые дети. Правда, за последние годы многое изменилось и в самом подворье и в колхозной хате. Ушли в прошлое подпертые бревнами стены, заткнутые тряпьем окна, покосившиеся и подгнившие стояки, развороченные ветром и дождями соломенные кровли. На окнах забелели занавески, а под окнами веселые палисадники с цветами, молодыми кленами и березками. Многое изменилось, всего и не перечислишь. А главное — люди…

Василий Иванович еще раз оглянулся: двор как двор, в полном порядке. Чистый, даже подметенный. Аккуратная поленница у сарайчика. Сани на балках под навесом. Там же, под навесом, просыхают новые доски. На заборе сушатся кринки. Под застрехой клети — вязанка свежих березовых веников. Это специально для бани.

И рядом со всем этим издавна заведенным порядком глаз Василия Ивановича замечает и следы чего-то необычного. В аккуратно срубленной клети еле висит на одной петле — вот-вот упадет — перекошенная дверь. Верхняя петля вырвана с мясом, с гвоздями. На стене хаты какие-то меловые пометки — не нашими буквами. От клети протянулся до самых ворот след колес тяжелого грузовика. Половина ворот сломана.

Повидимому, сюда наведывались гитлеровцы…

И еще одно, что бросается в глаза: не выбегает на крыльцо, как бывало прежде, хозяйка встречать гостей. Не видно и хозяина, где-то он запропастился. Сквозь запыленное стекло окна испуганно глядит на двор женское лицо, пристально следит за всем происходящим, за людьми, появившимися на дворе.

Василий Иванович заходит в хату.

Пожилая женщина вяло отвечает на его приветствие, нерешительно приглашает сесть, а сама стоит около печи, переминается с ноги на ногу да все поглядывает исподлобья, присматривается к людям. В хату, хлопнув дверью, врывается девушка, которую встретили в поле:

— Мамочка, почему же вы не принимаете гостей?.

— Я же не знаю, кто это, — топотом отвечает ей мать.

— Разве вы не узнаете? Это же Василий Иванович Соколов, бывший секретарь наш… Он теперь партизан. Ведь правда, дядечка? — уговаривает она не то мать, не то самого Василия Ивановича, заметив в его глазах нечто похожее на лукавую улыбку.

— Да, дочка, да! — подтвердил он, наконец, ее догадку.

— А я и не узнала Василия Ивановича. А сколько раз вы были в нашем колхозе и в нашу хату не раз заходили. Сколько лет прошло с тех пор, а теперь вот… теперь…

И женщина вдруг запнулась на слове, все пыталась что-то сказать и не могла. Чуть не расплакалась, растерянно и неловко прикрываясь углом платка. Успокоившись, она поздоровалась за руку с людьми и закружилась по комнате, накрывая на стол, смахивая пыль с лавок и подоконников.

— Садитесь же ближе, садитесь. Мы гостям всегда рады. Никогда мы не думали, не гадали, чтобы человек человека боялся, чтобы это все гадать, с каким намерением к тебе человек идет… Василий Иванович, родненький, и не снилось мне встретиться с вами в такое время. Такой же свет теперь настал, что все, кажется, вверх ногами перевернулось. Жили мы, никого не трогали, так вот же навалился этот гад, ему наше добро понадобилось! Живи и бойся каждый час, чтобы не случилось какой напасти… И за все бойся… За село — потому как они палить первые мастера. Им же нашего труда не жалко, душегубам. И за сынов, и за мужика бойся! И если что есть за душой, так и за это бойся. Им только дайся, так обдерут как липку, ничего не оставят. Так ни днем ни ночью покоя не знаешь. Разве это жизнь? Но простите: заговорилась я с вами, да и наплела с три короба про наши бабьи заботы и думы…

— Это не только бабьи, — сказал Василий Иванович.

— Может, и не бабьи, но мужчины так те больше молчат. Задумают что-нибудь и молчат. А мы не можем. Нам эти мысли в печенки въелись; как оно будет, да к чему приведет, когда жизнь опять в колею войдет, чтобы можно было спокойным быть и о счастье детей заботиться. Но простите меня, вы с дороги, а я вас баснями кормлю. Беги, доченька, к отцу. Он, должно быть, в глиннице… Видите, надумали мужчины излишки хлеба от немцев припрятать, так что-то там мастерят…