Незабываемые дни
Шрифт:
…Как выявилось, некоторые зондерфюреры проявили исключительную беззаботность и бесхозяйственность при проведении экзекуций, нарушив правило о тщательном осмотре подлежащих экзекуции для учета ценных зубных протезов. Приказываю в дальнейшем: лиц, имеющих такие протезы или коронки, выделять в отдельные группы и экзекуцию над ними производить отдельно, чтобы облегчить работу по учету и сбору ценностей. Коронки и протезы забирать после экзекуции и немедленно отдавать в краевое казначейство. Помнить, что каждый напрасно потерянный или украденный грамм золота отдаляет нашу окончательную победу…
…Организовать сбор и аккуратное хранение одежды всех, которые подлежали экзекуции…
…При наказании партизан, саботажников и особенно руководителей-коммунистов и их семей экзекуции подвергать всех
…Всех нетрудоспособных и ослабевших в трудовых лагерях, независимо от их политических воззрений, направлять специальными командами в местные СД, которые имеют насчет этого специальные указания…
…С больными разными инфекционными болезнями, а также с психически больными и с содержащимися в инвалидных домах поступать так же, как и с нетрудоспособными и ослабевшими из трудовых лагерей…
…Решительно искоренять на завоеванных территориях детскую беспризорность. Действовать в полном соответствии с инструкцией о неполноценных элементах, не допуская при проведении необходимых мер никаких сантиментов. Помнить: каждый, оставленный в живых из этих элементов, — потенциальный враг великой Германии».
Язык приказов, инструкций — сухой, точный. Тут нет никакой романтики, никаких улыбок. И если бы не находчивость разных работников гестапо, охранных эсэсовских частей, руководителей СД, то все это дело было бы таким же скучным и нелюбопытным, как прежняя работа Ганса Коха в парикмахерской его уважаемого тестя. Но все коллеги Ганса Коха старались по возможности внести кое-какое разнообразие и даже элементы забавы в свою, по существу говоря, профессию могильщиков. Убивать так убивать. Дело тут простое и ясное. Но Кох не против того, чтобы прикрыть улыбкой подлинные намерения, поиграть немножко с жертвой, спрятать от нее затаенные мысли, свои планы. Ему не очень нравились и некоторые господа офицеры немецкой армии. Вейс был, по его мнению, человек недалекий, самодовольный, развращенный сравнительно независимым существованием в своей богатой семье, связями с аристократическими фамилиями. Он был жесток, господин Вейс, нельзя отказать ему в суровом обращении с населением. Но все это не давало никаких результатов. Каждый день приносил все новые и новые доказательства активизации партизан, а господин Вейс и не думал делать что-нибудь новое, радикальное, чтобы положить коней всем этим делам. Он надеялся на армию. Вот она возьмет Москву, тогда окончится война и все станет на свое место: кто осмелится выступить против победителей?
Он, господин Вейс, еще не освободился от некоторых своих дворянских привычек. Вообразил себя рыцарем, влюбленным в молоденькую девушку, и ходит теперь около нее.
Во всем же остальном полагался на начальника полиции, грубого мужика. Разумеется, он беспощаден, этот мужик. Он наводит ужас на заключенных своим садизмом. Но это лакейский ум, без блеска, без выдумки, без нужной инициативы. А девушка эта, Вера, в самом деле красива, есть чем восхищаться, есть о чем вздыхать…
Конечно, и Любка не последняя из здешних девушек. Далеко его староватой жене Эльзе до этого кипучего создания, которое не могло ни одной минуты усидеть спокойно в кресле, носилось, как вихрь, по комнате, и всем своим видом, всеми своими манерами напоминало что-то бурное, мятущееся, неугомонное. Ну, прямо ошалевшее солнце в юбке. Это солнце попытался приручить Ганс Кох, он даже решился сказать ей, что было бы очень хорошо, если бы она разузнала, кто и где печатает газету, которая наделала ему столько хлопот: эта проклятая газета не дает ему покоя ни днем, ни ночью.
Но какие глаза сделала тогда эта дурашливая девчонка, как заговорила с ним, с Гансом Кохом, командиром жандармского взвода:
— Вы не должны забывать, с кем вы говорите. Наши девушки не бывают изменницами!
Она механически повторила чьи-то слова. У нее никогда не было своих мыслей. Она даже вспомнила слова своей подружки, которая советовала ей всегда быть человеком. Каким человеком? Ну, нашим человеком… Все это, однако, так грустно и так трудно во всем разобраться. Она лепетала, как сорока:
— Нет, нет, мой милый Ганс! Если бы я даже знала, кто это делает, я не смогла бы их выдать. Это невозможно. Понимаете? Невозможно. Изменник —
последний человек.— О-о! — удивился Кох. — А если я прикажу вас расстрелять, вы тоже не выдадите этих людей?
— Расстрелять? — И Любка так расхохоталась, что Гансу стало не по себе, и он пожалел о том, что позволил себе сказать такие слова этой девушке.
А она говорила уже спокойно, уверенно, дружески глядя ему в глаза:
— Думай всегда перед тем, как что-нибудь сказать. Расстрелять девушку, которая любит тебя? В конце концов я ничего не знаю про то, о чем ты говоришь. И не хочу знать.
Она говорила чистую правду. И он верил ей, так как твердо знал, что эта крученая девчонка, как он ее называл, больше всего на свете интересовалась модными платьями, новыми патефонными пластинками, прическами и духами.
Кох вспомнил, что вместе с приказом о назначении он получил и специальную директиву: главное — железнодорожный узел. Это особенно важно для фронта, для империи.
Он лично посетил станцию. Вместе с Бруно Шмульке прошел в депо. Тут все еще было в развалинах. Что успел сделать железнодорожный полк, который восстанавливал мост и все станционное хозяйство, то и осталось, ни на шаг не подвинувшись вперед. Полк ушел на восток. Восстановление депо продолжалось, но шло таким медленным темпом, что каждый день летела угрожающие телеграммы и Вейсу, и Шмульке, которого после его неслыханного геройства назначили было шефом депо. Но он продержался на этом посту недолго и вскоре был освобожден от своих обязанностей, поскольку обнаружил полную неспособность наладить работу. Эта работа так доконала Шмульке, что он совсем выбился из колеи, потерял аппетит и сон, исхудал и слезно молил начальство освободить его от несвойственных ему обязанностей:
— Я хороший слесарь, старательный и могу кого хотите обучить этому делу… Но начальником быть не умею.
Чрезмерно горячий Кох предлагал даже расстрелять Шмульке как предателя, должно быть, связанного с партизанами, или по крайней мере как неполноценного немца, неспособного на подвиги во имя Германии. Но доведенный до полного отчаяния Шмульке завопил:
— Лучше расстреляйте, чем так меня мучить. Я слесарь и эту работу знаю, а инженером быть не могу, и начальником не могу. Что хотите, то и делайте. Хотя бы и казните!
Вейс приказал оставить его в покое и дать возможность делать то, на что он способен. Ни Вейс, ни Кох так и не узнали истинных причин, заставивших Бруно Шмульке, несмотря на его склонность к славе и почестям, категорически отказаться от почетной и ответственной должности. Еще в первые дни, когда начали сгонять рабочих в депо и у Шмульке появился административный зуд, — он даже начал кое-кому угрожать расправами и лютыми наказаниями, — его тихо и незаметно предупредили. И хотя открыто, в глаза, ему ничего не говорили, он хорошо понял это предупреждение: если хоть один волос спадет с чьей-нибудь головы по его, Шмульке, вине, не видать ему больше ни своих потомков, ни манаток, ни прочего добра. Он отлично понимал, что тут ему не поможет ни полиция, ни гестапо. Шмульке хорошо знал русских людей. Он умел читать их взгляды, казалось бы, такие равнодушные ко всему, что не касалось их непосредственной работы.
Так Бруно Шмульке снова стал слесарем. Тихо и чинно выполнял свою работу. Выполнял ее аккуратно, старательно, как прежде. Правда, иногда ему приходилось быть переводчикам, а также знакомить с депо нового шефа. Шефом стал низенький и хромой господин Штрипке, инженер путейской службы, который не особенно разбирался в работе депо, но кое-что смыслил все же в железнодорожном деле. Он добился, правда, что на восстановление депо согнали множество людей: пленных, местных жителей, заключенных в лагере. Рабочие восстановили стены депо. Поставили новые станки, привезенные с других дорог, не имевших особенного стратегического значения. Но сколько ни бился, сколько ни усердствовал новый шеф, ему никак не удавалось наладить как следует паровозную службу. Дело доходило до скандалов. С прибывавших на станцию эшелонов приходили разъяренные офицеры, требовали немедленной отправки поездов, ругались, угрожали. Но что мог сделать Штрипке, который знал только одно русское слово и с его помощью пытался сдвинуть с места все это сложное, трудное дело.