Нежная ночь Ривьеры

– А мой муж? А твои поклонницы и мои поклонники? Слишком много людей потащатся с нами в это бегство! – улыбнулась она Хэму, не подозревая, как пророчески окажется права. И провела рукой по его щеке – такой приятно-щекочущей на ощупь…

– Что? Что вы тут делаете? – вдруг одним прыжком подскочил к ним Скотт и подозрительно обвел их мутными глазами.

Он ужасно ревновал. Но иногда Сара не знала, кого больше: Хемингуэя, которого боготворил, или ее.

– Фиц, иди баиньки, – грубовато сказал Эрнест.

– Я… Я хочу поговорить с Сарой!

– Ей не с кем разговаривать. Ты сейчас – просто большая бутылка виски.

– Сара? Ты же меня не прогонишь? Не поступишь со мной так? – начал канючить Скотт.

– Хэм прав. Тебе надо поспать.

– Вы пожалеете. Вы оба. Ох, как пожалеете!

Фицджеральд, пошатываясь, побрел назад в гостиную, пытаясь наступать заплетающимися ногами только на черные квадраты мраморной плитки пола.

– Как думаешь, он ничего не вытворит? – озабоченно спросила Сара. Сад за ее спиной вдруг вспыхнул развешанными на деревьях разноцветными фонариками, и в их всполохах последние лучи дневного света выглядели неуместно, как задержавшийся гость.

– Конечно, вытворит. Это же Скотт. Зельда не дает ему работать и неукоснительно следит, чтобы каждый вечер он был пьян. Тогда никуда от нее не денется. Она ревнует его к работе, а он ее – ко всем вокруг. И он свято соблюдает ее режим дня. Не люблю слабаков. Пропил свой талант, теперь шумно справляет поминки.

Сара в очередной раз удивилась, как зло и безжалостно отзывается Хэм о Фицджеральде, который столько для него сделал. Собственно, Скотт его и открыл, заставив своего издателя заключить с Эрнестом контракт на книгу, пробил его рассказы в ведущие журналы. Несколько лет назад Фицджеральд был самым модным писателем Америки. А сейчас, похоже, его звезда закатывается…

– Я должна вернуться к гостям! – Сара говорила строго, но глаза ее, окунувшиеся во взгляд Хэма, ласково смеялись.

…В зале продолжалось веселье. Какие-то дамы раскручивали в танце Джона Дос Пассоса: он размахивал над головой шалью, как пращой, Джеральд сам смешивал девицам коктейли, официанты с новыми блюдами на подносах скользили между гостей с маневренностью юрких ящериц. Музыканты, все в поту, наяривали модную в этом сезоне джазовую песенку про бананы.

Сара заглянула в соседний зал. И увидела одиноко застывшую у окна Зельду: та потягивала коктейль и не мигая смотрела на алые отблески заходящего солнца в облаках над морем.

– Скучаешь? – Сара встала рядом.

Зельда не повернула к ней головы и сказала безжизненным, сухим, как пожухлая трава, голосом:

– Этот закат похож на кровь на груди птицы. Тебе не бывает тревожно от темно-красного цвета?

Сара вздрогнула.

– Мне он напоминает подкладочный шелк! – наконец улыбнулась она. – Ты же знаешь, я любою рукоделие.

– А я вижу кровь раненой куропатки, – упрямо сказала Зельда.

Сара на секунду растерялась, потом уже было собралась позвать Зельду взять еще по коктейлю, как в комнату заглянул Джеральд:

– Можно тебя на минуточку?

– Что? – спросила она, подойдя к мужу, который явно был чем-то обеспокоен. Тот, приобняв, вывел ее в гостиную:

– Посмотри!

Между танцующих пар по мраморному, расчерченному на черно-белые квадраты полу на четвереньках ползал Фиц, накрывшись ножным ковриком, как попоной, и громко причитал:

– Сара меня не любит, Сара меня обижает!

Дамы шарахались и подбирали юбки, мужчины смеялись.

– Надо это прекратить! – Сара решительно шагнула к Скотту, но он вдруг на удивление резво вскочил на ноги, сбросив коврик, подбежал к официанту, выхватил с подноса сразу два старинных венецианских бокала: Мэрфи всегда подавали напитки в дорогой, изящной посуде. Бросился на террасу. И, оглянувшись на Сару с Джеральдом с видом капризного ребенка, который ждет, что на него обратят внимание, хотя бы когда он делает несносные вещи, со всей силы швырнул бокалы вниз. Венецианский хрусталь разлетелся по скалам с веселым звоном.

– Скотт, ты перешел все границы. Я хочу, чтобы ты ушел, – спокойно сказал Джеральд.

– Зельда! Мы уезжаем! – прокричал Фиц, обращаясь к мелькающим в проеме двери теням в гостиной. И перевел глаза на Сару.

Она молчала. Да, Фицджеральды талантливы. Да, они очень яркие. Но если честно, ей хватает путаницы и в своей жизни.

Странный разговор

Почти все гости уже разъехались, когда какая-то странная женщина – Сара не видела, с кем она пришла, – вдруг шагнула к ней в вестибюле.

Странным в этой женщине было то, что Сара при всей своей наблюдательности не могла понять, сколько ей лет. Гладкое лицо с румянцем, блестящие карие глаза навыкате, может, слишком красные плотоядные губы. Да и фигура неплоха, хоть и полновата: пышная, гордо выпирающая из кораллового платья грудь, тугие бедра.

Но в посадке головы, в легкой сгорбленности спины, неуловимо тяжеловатой походке проступал другой, более зрелый возраст. Как на картине после реставрации – у дамы будто был второй слой.

Она внимательно оглядела Сару и вдруг сказала:

– Вы отлично выглядите!

– Спасибо.

Это явно был не дежурный комплимент, а начало разговора.

– Но можно я скажу вам одну вещь как женщина?

Сара выдержала доброжелательную, чуть настороженную паузу.

– Наша красота так недолговечна… Я ведь правильно поняла, что вы на пять лет старше своего мужа? Читала об этом в какой-то газете.

Это был удар по больному. Когда-то родители Джеральда Мэрфи восстали против их брака как раз поэтому: из-за вопиющей разницы в возрасте. И хотя сейчас они оба были молоды и хороши собой, Сара нет-нет да и задумывалась: а что будет через пять лет? Через десять? Двадцать? Сохранит ли она эту свежесть, эту юность кожи, этот гладкий живот, легкую походку, которой сейчас восхищаются все мужчины? И главное – сохранит ли она свою привлекательность? Женщины стареют быстрее. Тревожные мысли проходили, как рябь по воде. Незнакомка бросила в эту воду увесистый камень.

– Чего вы хотите? – спросила Сара с присущим ей прямодушием. Очень уж странным был этот разговор.

– Видите ли, я хорошая подруга и помощница профессора Сержа Воронова. Может быть, вы о нем слышали?

Сара усмехнулась:

– Безусловно!

На Лазурном Берегу – да, пожалуй, и во всем мире – не было человека, который бы о нем не слышал. Французский профессор русского происхождения Воронов пересаживал мужчинам половые железы обезьян и тем самым возвращал им молодость. Медицинский мир раскололся на его пылких сторонников и непримиримых противников. Газеты – даже американские – были полны репортажей с операций и фотографий дряблых стариков, превратившихся в бравых мужчин. Бульварные журнальчики печатали карикатуры, в магазинах появились пепельницы в виде прикрывающей гениталии обезьяны с надписью: «Воронов, ты меня не возьмешь!» – буквально вчера Сара видела такую у кого-то из дягилевских танцоров. Из всех ресторанчиков неслась популярная песенка «Monkey-Doodle-Doo» из фильма «Кокосовые орехи» со словами: «Если ты стар для танцев – вставь себе железы обезьяны». А в барах стали подавать коктейль «Обезьянья железа» из джина, апельсинового сока и гренадина с анисовым ликером. Та еще гадость, кстати.

Ученый-экспериментатор Воронов, пообещавший даровать эпохе джаза вечную молодость, стал суперзвездой. А уж когда выяснилось, что весной он купил здесь, на границе с Италией, замок князей Гримальди и организовал там обезьяний питомник… Отныне ни одна вечеринка на Ривьере не обходилась без шуток и шепотков: кто из знаменитостей и поваливших к Воронову миллионеров пересадил себе яички обезьян. Называли президента Турции Ататюрка, премьер-министра Франции Клемансо, голливудских звезд, английских лордов. Даже удивительно, что они с Джеральдом еще не встретились с таким оригиналом.