Нежность к ревущему зверю

– Ты что, всерьез считаешь, что два просроченных дня в годовых регламентных проверках приборов послужили причиной отказа в работе? Или меня за дурака принимаешь?

– Я не понимаю вас.

– Врешь.

Разумихин подался через стол к Юзефовичу и несколько мгновений в упор смотрел на него, наливаясь злобой.

– Скажи, чем ты занимаешься в авиации?.. Сам не знаешь. И никто тут не знает. Гляжу я на тебя и никак не могу понять, почему Соколов не выгнал тебя… И хоть бы работягой был, механиком, прибористом…

– Вы что?

– Не перебивай! Сядь!.. Думаешь, я этой бумажке поверю? – Разумихин тряхнул докладной Юзефовича. – Да скажи ты мне, что завтра будет утро, я и тому не поверю с твоих слов… Сочинил бы кто другой, а тебя я с тридцать девятого помню. Если собрать по бумажке с каждого, кого ты оплевал в ту пору, вот этой папки не хватит… А ведь они не пишут. Почему бы это, Юзефович?.. Более того, ты работаешь в КБ Главного конструктора, которому известны твои художества, и все-таки он терпит тебя. А что стоит ему загнать тебя за Можай, а?..

Подбородок Разумихина подергивался, побелевшее лицо не сохранило и тени его всегдашнего добродушного выражения.

– Я тебя не задерживаю.

Через несколько дней, когда была определена бесспорная причина невыхода бесхвостки из штопора – скрытый дефект в цепи управления, Разумихин вызвал Юзефовича в занятые им апартаменты Главного.

Не ответив на «здравствуйте» Юзефовича, он спросил:

– До пенсии сколько осталось?

– Мне?.. Полгода. Семь месяцев.

– Пиши заявление с просьбой о переводе на… более легкую работу. В связи с болезнью… печени, – Разумихин приписал ему собственную болячку. – Будешь помощником начальника отдела эксплуатации, приглядывать за своевременным заполнением документов на регламентные работы…

…Собравшийся было в отпуск Лютров не мог уехать, не повидав Извольского. Перед началом работы на «девятке» они сговорились вместе отдохнуть у моря, а теперь, кто знает, может быть, Витюлька и не поправится к осени?

– Почему не прыгал вовремя? – спросил Гай, когда она с Лютровым поднялись к Витюльке в палату.

Лежа на мудрено сконструированной кровати, распухший от бинтов, Извольский едва не плакал от обиды.

– Спутал, понимаешь? Спутал положение стрелок на высотомере. Выводил, выводил… И так и эдак, не хочет выходить, паразит. Витков двадцать намотал. А Долотов ходит вокруг по спирали и кричит: «Прыгай!» Глянул на высотомер – шесть тысяч! Чего, думаю, разорался, время есть… А на приборе не шесть тысяч, а шестьсот метров. Мне бы, кретину, получше приглядеться, а я… Хорошо еще, землю заметна, а то… на венок бы скидывались. – Он подмигнул единственно видимым глазом. – Думаете, отлетался? Фигушки. Тут дед-хирург командует, фронтовик, будь здоров костоправ. Может человека из запчастей – собрать, и будет как фирменный… Отцу сказал: не волнуйтесь, ваш сын будет работать по специальности. Обрадовал предка!..

– Витюль, а твоя, как ее?.. Тоня? Она знает, что ты здесь?

Лютров вспомнил, что видел как-то Извольского в обществе весьма впечатляющей девицы, которой был представлен.

– Томка?.. Заходила… На юг собирается. Что ей Гекуба, и что она Гекубе… Да и по делу – чего ей летом в отпуске по городу мотать?.. Сиделки мне не нужно, тут сестричками студентки на каникулах. Одна другой внимательней, аж совестно. Мать каждый день бывает, все ахает, отец свои силос оставил… Раз заходит в палату, и Томка тут. Она на мою бывшую жену смахивает, так отец, кажется, струхнул малость…

Это было не мудрено: хорошо упитанная девица действительно напоминала бывшую супругу Извольского. Витюлька был верен себе во вкусах.

– Выпить не принесли, позвонка?.. Чего у тебя в кармане, Гай?

Тот выразительно повел воловьими глазами в сторону соседа Извольского, лежащего с задранной ногой в гипсе.

– Принимает, не боись… Свой мужик: ночью катапультировался, на церковь приземлился. Бог помог.

Перед уходом из госпиталя они побывали у главного хирурга – сухого бодрого старика армянина, говорящего на подчеркнуто чистом, даже изысканном русском языке.

– Положитесь на мое слово, молодые люди, – ответил он на почтительный вопрос Гая о состоянии Извольского. – Месяца через два приступит к работе… Несколько не очень серьезных травм…

Прощаясь с Гаем, Лютров попросил его:

– Пока будет возможно, ты не подыскивай второго летчика на «девятку». Может быть, и в самом деле парень поправится.

– О чем говорить, Леша! Мне и самому хочется, чтобы он с тобой полетал. Такая работа не каждый год бывает.

– Я не потому: он хороший человек, Гай, его легко обидеть.

Возвратившиеся из пропасти дней родные места рождали сладко щемящую боль, в которой хотелось растворить себя, как в умилении… Каждый звук, запах, силуэт – неизменные, не тронутые временем, восхищали радостью узнавания, радостью до слез, – казалось, все эти годы он прожил беспутным сыном, тратившим на негожее то, в чем нуждалась и чего ждала от него родная мать.

Расслабленный этим чувством, почти хворый в первые дни, Лютров часами просиживал на камнях берега, завороженно слушая, как море полощет скопище голышей вокруг Нарышкинского камня, словно патиной, покрытого зеленым налетом времени. Рассеченные им волны, извиваясь, с шаловливым шелестом обегали разновеликую осыпь булыжников, утробно всасывались размытыми пустотами и привычно возвращались к морю.

Рожденные легким ветром, далью и солнцем волны свертывались на гальке, как береста на огне, с хохотом ударялись о нее пенистыми вершинами гребней, то увлекая за собой тысячекратно омытую серую россыпь, то вытесняя обратно.

Недвижная покорность берега, казалось, забавляет море, оно мнет и тискает каменистое ложе, словно пытается растормошить землю.

А над ними, над землей и морем, застыло время, слепящее солнце висит неподвижно…

Лютров снял комнату рядом с берегом, в доме старого рыбака, дяди Юры, едва ли не последнего человека в городке, помнившего не только мать Лютрова, но и деда Макара.

Дом дяди Юры был старым, наверное, старше хозяина. Ветхая железная крыша уже не держалась на трухлявых стропилах, кровлю придавили массажными ножками парковых скамеек, источенными ржавчиной кусками рельсов, отстоявших свое опорами причальных пирсов, изъеденных и выброшенных морем. Выложенные из грубо обработанного известняка стены рассечены трещинами, двери перекошены и провисают на петлях, стекла маленьких окон собраны из наложенных друг на друга обломков, а половицы в отведенной ему комнате истерты так, что более стойкие сучья торчат по всему полу, возвышаясь как заклепки.

Сколько ни присматривался Лютров, он не видел в городе знакомых лиц. И ровесников, и тех, что постарше, разметала война, многих похоронила. В городке освоились переселенцы с юга Украины, с Кубани, из Ростовской области. На месте слободки, где когда-то жил Лютров, теперь поднялись стандартные жилые дона, какие с известных пор штампуются повсюду, от Норильска до Одессы. Над городком, мимо старого кладбища, мимо густого ряда конических надгробий со звездочками, широко и ровно легла, проломив мохнатый горб горы на западе, новая дорога на Севастополь. Она была роскошной по этим местам, и люди немало потрудились, чтобы ей улечься здесь, на этих от века неприкасаемых скальных предгорьях.