Нежность
Шрифт:
что власть советская,
а важно им то,
что власть.
А мне это очень важно,
и потому тревожно.
За это я умер бы дважды
и трижды,
если бы можно!
Пусть у столов они вьются,
стараются,
кто ловчее.
Нужны тебе,
революция,
солдаты,
а не лакеи.
Улыбка лакея приятельская —
он
Душа у лакея предательская —
он все, что угодно, продаст.
Солдаты —
народ нельстивый.
Ершистый они народ.
Солдат перед ложью не стихнет.
Солдат на других не наврет.
Ершистые и колючие,
сложная ваша участь!
Какие обиды горючие
терпели вы за колючесть!
Вы столько обид получали,
столько на вас плели...
Но шли вы куда —
в полицаи?
Еы в партизаны шли!
Как те мужики ряболицые,
папахи
и бескозырки,
шли вы
за революцию,
шли умирать бескорыстно.
Зэ ваше служение истине,
за верность ей в годы бед
считаю вас коммунистами —
партийные вы или нет.
В бою вы за правду пали.
Вступаю за вами в бой.
И, беспартийный парень,
я,
революция,
твой.
Излишне меня обижают —
но это не страшно мне.
Излишне меня обожают —
и это не страшно мне.
Не страшно, что плохо любится,
что грустен, как на беду,
но страшно, что революцию
хоть в чем-нибудь подведу.
Мне еще много помучиться,
но буду тверд до конца,
и из меня не получится
вкрадчивого льстеца.
И пусть, не в пример неискренним,
рассчитанным чьим-то словам,
«Считайте меня коммунистом!» —
вся жизнь моя скажет вам.
НАД ЗЕМНЫМ ШАРОМ
Я улетаю далеко
и где-то в небе тонко таю.
Я улетаю нелегко,
но не грущу, что улетаю
Я удаляюсь от всего,
чем жил и жил не утоляясь,
и удивляюсь—отчего
я ничему не удивляюсь.
Так ударяется волна
о берег с гулом долгим-долгим,
и удаляется сна,
когда считает это долгом.
Я над сумятицею чувств,
над миром ссорящимся, нервным,
лечу. Или, верней, лечусь
от всех земных болезней — небом.
Мне
очень хочется прикрас.И возникают, потрясая,
Каракас, пестрый как баркас,
и каруселью — Кюрасао.
Но вижу зрением другим,
как продают и продаются
и как над самым дорогим,
боясь расплакаться, — смеются.
Он проплывает подо мной,
неся в себе могилы чьи-то,
помятый жизнью шар земной,
и просит всем собой защиты.
Он кровью собственной намок.
Он полон болью сокровенной.
Он словно сжатое в комок
страданье в горле у вселенной.
Повсюду базы возвели,
повсюду армии, границы,
и столько грязи развели
на нем, что он себя стыдите*.
Но был бы я всецело прав,
когда бы, сумрачности полный,
в неверье тягостное впав,
узрел на нем одну лишь подлость?
Да, его топчут подлецы,
с холодной замкнутостью глядя,
но, сев на взрытые пласты,
его крестьяне нежно гладят.
На нем окурки и плевки
всех подлецов любой окраски,
но в мглистых шахтах горняки
его похлопывают братски.
На нем, беснуясь как хлысты,
кричат воинственно, утробно,
но по нему ступаешь ты
на каблучках своих так добро!
И пусть он видел столько бед
и слышал столько слозоблудья,
на нем плохих народов нет
и только есть плохие люди.
Вращайся, гордый шар земной,
и никогда не прекращайся!
Прошу о милости одной —
со мной подольше не прощайся.
Но даже после смерти я
в тебя войду твоею частью,
и под гуденье бытия
со мной внутри ты будешь мчать
Тобой я стану., шар земной,
и, словно доброе знаменье,
услышу я, как надо мной
шумят иные поколенья.
И я. для них сокрыт в тени,
ростками выход к небу шаря,
гордиться буду, что они
идут по мне — земному шару.
? * *
М. Бернесу
Хотят ли русские войны?
Спросите о"ы у тишины
над ширью пашен и полей,
и у берез и тополей.
Спросите вы у тех солдат,
что под березами лежат,
и пусть вам скажут их сыны,
хотят ли русские войны.
Не только за свою страну
солдаты гибли в ту войну,
а чтобы люди всей земли
спокойно видеть сны могли.
Под шелест листьев и афиш
ты спишь, Нью-Йорк, ты спишь,
Пусть вам ответят ваши сны,
хотят ли русские войны.
Да, мы умеем воевать,
но не хотим, чтобы опять