Нежность

А потом он такой номер откинул, что даже и разговоров много не было. Обычно-то, что ни случилось на командировке, все долго обсуждают, уж год пройдет, а все языки точат. Жизнь-то тухлая, стремная, ну вот, вроде и развлечение какое-то. А тут, когда Костя это откинул, даже языками не мололи, так их оглоушило. Было то, месяц спустя, как он на колонну прибыл. Время как раз к получке подходило, а когда близко к получке, на зоне такая сосаловка. Курево почти вышло, сахарок тоже. Ну, все ждут не дождутся этой получки, хоть там больше червонца редко кому приходилось. Вальщики, бывало, и по четвертному получали, а сучкорубы, трелевщики — те больше червонца не видали. Я уж в то время за Костей сучки рубил и кряжевал. За ним только успевай шустрить. Умел лес пилить. Он до нашей колонны еще на двух побывал, уже года полтора сроку отволок, видно, там и научился. По воле-то он не этим занимался, хотя в тайге и по работе бывать приходилось. А сроку у него пятера была. Словом, до звонка еще сидеть и сидеть. Вообще-то, когда срок такой средний, то его труднее всего отбывать. Плывешь, плывешь, а берегов не видно, а все думаешь, что будет ведь конец когда-то. Это когда пятнадцать, или четвертак, то тут уж никто не думает. Крутятся просто в этом колесе и ладно; день прошел — к смерти ближе, а сроку-то не убывает, и про свободу человек не думает. И вообще-то, про нее думать вредно, много будешь думать — не доживешь. Ну конечно, на амнистию надеятся. Каждый месяц параши ходят, что вот-вот амнистия будет, всем скостят срок. Только те амнистии везут на быках, верно, а они рогом за тайгу зацепились.

Да, вот значит, выкинул он номер…

Это из-за дров вышло. Дело-то к зиме, скоро мухи белые залетают. Ну и все в зону сушняк волокут. Напилим, наколем помельче вязок пять на бригаду и тащим в барак. Запасаем значит, а то в мороз попробуй-ка растопить мерзлые да сырые дрова. Шнырь целый день возится с печью, а мы придем стылые и не согреться. Вот и таскаем на растопку сушняк из лесу. Здесь-то что, когда паровое, а в котельной любое долготье пылает, только золу выгребай. А там — барак на сто рыл, и одна печка посередине. Ну, правда, печки добрые были. Сидел на зоне печник вологодский, с руками мужик.

Ну вот значит, в тот день мы с Костяшей завалили сушину хорошую, распилили, раскололи — вязок десять вышло. Принесли к зоне. А у вахты закон такой: половину сушняка вахтеру оставь. Они тоже на зиму запасают. Ну, мы что, оставляем. Спасибо, хоть половину пропускают. Подошли, значит, к зоне. А вязанки никто не скидывает. Надо еще шмон пройти, а уж потом, когда вахтер в зону по счету запускать будет, вот тогда ему и скинуть дров. А то если сразу сложишь, он, змей, еще потребовать может. Ну прошли этот обыск, я связку скинул, а Костя дальше в зону несет. Так все и шли парой: один скинет у вахты, другой — в зону. Идем значит, а за воротами, уже в зоне, режим стоит; маленький такой плюгавый мужичок был у нас режим. Но так, не очень зверствовал, видал я и похуже. И все он любил по баракам шастать; придет, сядет у стола и вот болтает, что, дескать, раньше было не так, — и режим покруче, и зэки пошустрей. И все он из себя заблатненного строил, ни слова без матюгов не скажет, с работягами жаргоном хрюкает, — в общем, старший блатной, только с погонами. А я таких гадов больше других презираю. Они-то самые беспредельные садисты и бывают. Он тебя не просто в трюм посадит, если виноват, а с вывертом обязательно, с присказкой, в этом ему главная сладость. Он и в барак-то ходит, скотина, чтобы нахвататься побольше. А есть среди нашего же брата шакалы презренной масти — его хлебом не корми, только дай начальника в зад поцеловать. Вот он и будет такому заблатненному начальнику всю подноготину рассказывать — и как на воле жил, и как украл хвастать начнет, и как бабам мозги дурил. А тот слушает, вроде поддакивает, а сам на ус мотает. Потом засекнется такой балабол на чем-нибудь, режим все ему и припомнит: и суток побольше выпишет, и еще с дерьмом смешает.

Ну вот значит, стоит этот режим за воротами и смотрит, как мы идем. Увидел он Костю с дровами и кричит, чтобы тот сбросил. А Костя свое туго знает, идет, будто не слышит. Режим ему еще раз крикнул, а Костя не оборачивается. Тогда режим с жаргонами так к нему подваливает, с матюгами и бухтит: «Эй ты, педераст, тебе сказано, бросай дрова!»

Костя как повернется. Я смотрю, как его зенки белеют, и колотить меня начало со страху. Ну, думаю, хряпнет он сейчас этого режима вязанкой по балде, так мозги и брызнут. Я даже ближе подошел; не дай бог, думаю, но психа этого удержать надо, а то раскрутится тут еще на червонец сроку ни за что ни про что. Но Костя связку так медленно снял с плеча, опустил и говорит:

— Я что-то не помню, гражданин начальник, чтобы мы с вами на брудершафт пили, а вы меня тыкаете. И кроме того, за педераста вам придется извиниться. За нарушения режима вы можете сажать меня в изолятор, можете под суд отдать, если будет за что, но оскорблять мое человеческое достоинство никто права не имеет. И по отношению к заключенному такие вещи может допустить только полное ничтожество.

Ну фраера услышали что-то и стоят — уже толпа у ворот, а сзади после шмона все подваливают и подваливают. Режим позыркал вокруг, видно, душонка сжалась, уж больно много народу, а тут еще морда Костина, от нее одной родимчик хватит. Режим даже заикаться стал.

— Надзиратели! — кричит. — В-в-в изолятор его!

Выскочили с вахты, поволокли Костю.

Пришли мы в барак, и вот мужики пошли молоть: «И чего он добивается? Все равно, и правое и левое — ихнее, только приморят его в трюме, отнимут полжизни, да еще шурнут на этап, куда Макар овец не гонял… Он чокнутый просто… Или стукач, хочет глаза отвести, чтоб думали, что он с мусорами кусь-кусь…»

Ну за стукача я на них пасть раззявил. Есть такие шакалы, что распускают свое помело без предела. За такие слова шею ломать надо. Всю жизнь гады у хозяина и никак жить не научатся. Как нет человека, так они любую погань на него выплеснут. А в глаза, козлы, сахар изливать будут… Чуть до драки не дошло. Я уже доску с нар поволок, чтобы гадов этих укоротить. Но тут бригадники наши позатыкали им пасти. А мне обидно за Костю стало.

Вот ведь живет человек рядом, никому худого не сделал, никому жить не мешает, наоборот даже. Так есть такие скоты, что спокойно спать не будут, потому что чувствуют, что рядом — душа пошире. Им, шакалам, уже неймется, дай эту душу потоптать. А то как же, человек им зла не делал; они простить этого не могут. Они только тех любят, кого боятся. Вот блатного, который пройдет мимо и ногой отпихнет, он в зад лизать будет. Это для него — человек. А тот, кто куском хлеба с ним поделится, тот — чокнутый, хлеб его съесть можно, а потом и самого сожрать. И откуда только такие гады берутся? Я б их вешал, давил бы, как вошей. На них-то и все пропадлы блатные держались. Если бы на колонне десяток таких путных мужиков было, как Костя, то никаким ворам здесь не разгуляться. Тишь да гладь были бы, равенство и братство.

Да, сидит, значит, Костя в трюме. Старший надзор, когда вечернюю поверку делали, сказал, что выписали ему десять суток строгача за оскорбление администрации. Ну прошел день, приехали из лесу, вдруг шнырь, который по трюму дневалит, пришел в барак и говорит:

— Ваш-то Костя голодовку держит. Объявку прокурору написал, что будет держать, пока режим за педераста не извинится перед ним.

Шнырь ушел, а у нас опять забухтели: «Где ж это видано, чтоб за так голодовку держать, да и не извинится мусор ни в жизнь перед зэком».

Бывало, конечно, по лагерям, что голодали, да только, чтоб на этап пойти или в сангородок попасть, а такого, как Костя отломил, не бывало.

Прошло дня три или четыре. На зоне тихо. Режим гоголем ходит. Правда, с работягами не разговаривает. А я все думал, как бы исхитриться и Косте курева передать. Ведь в трюме сидишь когда, не так есть охота, как покурить. Но табачок в зоне в лаковых сапожках ходил — время-то перед получкой. Да и передать-то фигура.

А на пятый день, смотрим, докторша — начальница санчасти — в трюм со старшим надзором пошла. Ну и снова начались разговоры: «Видать, не смеется питерянин, по-честному голодовку держит… Ну да больше двух-трех дней еще не выдержит, за милу душу все смолотит, что подкинут».

И я тоже думал, не выдержит больше Костя. У меня кирюха был в другой срок, он шесть суток голодал, на седьмые сдался. Рассказывал, что мог бы еще продержаться, к голоду привыкнуть можно, только лежи тихо. А надзиратели что делают. Ну, пайку они каждый день приносят, это самой собой. От пайки и баланды легко удержаться, выкинул в кормушку и все. А вот на третий-четвертый день, когда еще к голоду не привык, не приспособился, тогда-то труднее всего. А они кормушку раскроют и поставят возле, за дверью, так, чтобы дотянуться и опрокинуть нельзя было, какое-нибудь жарево домашнее — сало там, мясо. А человек лежит, кишки у него «интернационал» играют. И вот пытают его так жратвой, чтоб, значит, он принял пищу. Так они до восьмого дня не отстают. А потом уж не пытают, потому что после уже нельзя есть жирного, поешь и хвост отбросишь. Инструкция, что ли, у них такая. Ну а на восьмой день, уже когда видят, что все — амба, тогда в рубашку завяжут и через кишку резиновую кормить начинают. Всунут ее с врачом до самого брюха, и молоко сгущеное лить будут, чтоб не помер.

Да, значит пошла докторша в трюм. А докторша, скажу вам, у нас на командировке была… такая, что посмотришь и помереть не жаль. И где только такие родятся? Ну все при ней: и лицом хороша, и фигурой, и ходит, будто летает. Сапожки у нее хромовые на каблучке. У нас на зоне сапожник был немой, мастер дай бог, он и по свободе сапожник был. Так вот он из новых офицерских сапог ей эти сапожки сшил. Ну для такой бабы не жаль. Бывало, прихватит, сведет поясницу так, что на толчок не взберешься. Зимой-то весь мокрый после валки к костру подсядешь, ну спереду тепло, а сзади прихватит. Нашего брата часто так дугой гнуло. Приползешь в санчасть; она, если там, посмотрит, пощупает и, вроде, сразу легче. А у нас такие страдатели были, что специально руку сожжет, только чтоб на докторшу поглядеть. И по зоне она смело ходила, без надзирателя.