Нежность

— Ладно, сыграем, — говорит, — дядя Коля. Только пойду подышу, душно.

— Ну валяй, — говорит Самовар.

Шурик и пошел. Мимо Кости прошел, печку миновал, и видно мне с нар, как его ведет в разные стороны от этой ханжи. А Костя все сидит внизу. Вскорости Шурик вернулся, потравил, верно, отдышался. Проходит мимо нас, и слышу, Костя его тормозит:

— Слушай, — говорит, — тебе сегодня не стоит в карты играть. Иди-ка ты ложись вон на мое место, а то знаешь, по такому обалдению чего не случается, — тихо, так говорит Костя, а мне с нар все слышно. Я и думаю, ну чего он этого козла учит, у него же на лбу написано дунькой быть. Ну, а Шурик этот уж к тому времени знал, как с Костей можно, а как нельзя разговаривать, — это на зоне быстро узнается. Так он уж с почтением ответил так:

— У меня же свое место есть.

— А ты лучше на мое ложись, а я где-нибудь пристроюсь. И в карты сегодня играть не надо. Понял?

— А что будет? Чего ты пугаешь?

— Да кто тебя пугает? — Костя говорит. — Я сам боюсь.

— Ну, а я не боюсь, — Шурик отвечает.

— Смотри, в третью полуземлянку попадешь, тогда уже поздно бояться станет.

А этот козлик обиделся и опять — хамить:

— Да отвали ты, — говорит, — в гробу я таких учителей видал, — и подался к Самовару в угол, чего-то стал ему бухтеть. А тот как подскочет к Косте, как заорет:

— Ты что! Ты мне пацана не порть! Добьешься, что тебе ребра повынут! — так он орал, гад, что все работяги попросыпались, но, конечно, виду не подают. А Костя негромко Самовару говорит:

— Ты не кричи, работяг будишь. Им завтра лес пилить. И чухай к себе на нары, а то надоест мне смотреть на твое мурло и я тебе, гадюке, как двину по соплям. Иди-иди, не искушай меня без нужды.

Ну Самовар и отвалил, по рылу-то получать неохота, а у Кости не заржавеет. Работяги как лежали, так и лежат, чисто покойники. Костя разделся, залег. А меня что-то начало трясти, ну прямо зуб на зуб не попадает. Я ведь давно псих. Все уже заснули, а я все лежу, зубами, как пес, клацаю. И слышно мне издали, как Самовар с Шуриком играют. Там все: «Руб по кушу… Дели, подрезай».

Голос Шурика все глуше от ханжи. А Самовар его подхваливает, старая паскуда. Шурик выигрывает, радуется, желторотик. Я засыпал, а он уже голой задницей на нарах светил — все у него Самовар выиграл. И слышу я сквозь сон их разговор.

— Что, еще играем? — Самовар спрашивает.

— Мне уже ставить нечего, — чуть не плачет Шурик. — Как же я завтра на развод пойду?

— А ты отыграйся, — скрипит Самовар, — поставь натуру. У тебя на тыщу рублей игры, у меня на двести.

— Что ты, дядя Коля, я же не педераст, — уже еле Шурик языком ворочает.

— Ты вор в законе, а вору рисковать положено. Рискнешь — отыграешься. А так завтра будешь, как последний хмырь, газетой обернувшись, лежать.

Ну, тут я заснул, или уши у меня по-фраерски отключились. Ведь фраер-то, чего не хочет слышать, никогда не услышит.

Да, так значит…

Ну, утром — подъем… Я проснулся и будто меня всю ночь палками дубасили. Фраера у рукомойника толпятся. Костя уже умывшись — он рано вставал. Тут и Шурик с нар соскочил. Рожа опухла, качает его еще от ханжи. И он сразу — к бачку, воду пить. Взял кружку, а Самовар как подлетит к нему в одних кальсонах и — в рыло.

— Я тебе, козел вонючий, вязы повыверну! Гоните его, работяги, из барака. Он педераст, — кричит. И снова — Шурику: — Чтобы ты, дешевка, общаковой посуды не касалась, поняла, помойка? Чтоб сегодня же в третью полуземлянку шел, не хрен с работягами в бараке жить.

Ну фраера сбились в кучу, молчат. Шурик стоит, дрожит, из носу — юшка. А потом заплакал. И тут мне Костя на глаза попался. Смотрю, лицо белое, губы прикусил, а глаз не видать — щелки одни. Ну я подлетел к нему, давай отвод устраивать — завтракать там, то да се. Удержал вроде. Но он целый день молчал в лесу, и вечером в бараке даже не жрал, когда с делянки приехали. А ночью растолкал меня и спрашивает:

— Ты мне, кирюха, поможешь? Мне все равно с Самоваром на одной земле не жить. Или я, или он.

Что ж я ему мог сказать? Согласился, конечно, и не спрашивал, чего он замыслил, хоть и муторно было.

А на другой день в лесу у нас с Федей разговор был. Обед только слопали, сидели покуривали. Костя и говорит:

— А я все же Самовару не спущу за Шурика.

— А что ты с ним сделаешь? — Федя спрашивает.

— То же, что и он с Шуриком.

— Сам? Тоже наклонности к этому делу объявились? — смеется Федя.

— Сам не сам, а сделаю. Найду любителя.

— Думаешь, от этого Шурику легче станет?

— Да хрен с ним, с Шуриком, — Костя говорит, — ему на роду написано козлом быть. Но есть тут такое, чего безнаказанным оставлять нельзя. Иначе мы все — не люди.

— Ишь ты, божьи функции беспокоят. Воздам вам за грехи ваши.

— Да ладно тебе кривляться. Ты лучше скажи, могу на тебя рассчитывать?

Федя призадумался, а потом спрашивает:

— Ты понимаешь, что это уже озверение?

— Нет, Федя, не то. Я себя уважать хочу.

Ну поговорили они так, и вижу, что напоперек у них получается. Федя нахмурился, глаза воротит, а Костя завелся, белый весь стал. Думаю, ну, сейчас он чего-нибудь лишнее скажет Феде, и будут в контрах жить. А это ведь самое поганое дело, когда два путных мужика на зоне в контрах. Для блатных это мед. Ну я и давай их отводить.

— Душа с него вон, — говорю, — с этого Самовара. Подпасем где-нибудь в углу и удавим.

Я-то уж, пока корешевал с Костей, раздухарился. Годиком-то раньше, не то бы сказать, во сне бы увидал — испугался. Вот сказал я это, а не в цвет. Вроде еще керосину подлил. Потому что Костя опять попер на Федю.

— Ну что, — говорит, — поможешь?

А Федя ему буровит:

— Это тебе для самоуважения нужно, а я себя и так уважаю. По-моему, лишить Самовара девственности не велик подвиг.

— А тебе великих подвигов охота? — злится Костя.

— Да нет. Просто целесообразности.

— Жаль, очень жаль, — Костя отвечает. — Знаешь, стареть я стал. От этого всего боюсь. Боюсь, что до конца срока не доживу.

Федя как начал гоготать:

— Чудак ты, — говорит, — Костя. Знаешь до званки, а ребенок. А может, ты специально прикидываешься? — спросил так зло и долго на Костю смотрел.

— Лучше быть ребенком, чем ничтожеством.

— Как же ты, такой совестливый честняга, по хулиганке сел? Прости, что здешний этикет нарушаю. Можешь не отвечать, но я бы хотел знать. Вот когда знаешь всех людей на пароходе, оно как-то спокойнее, надежнее, хотя и ничего не дает.

— Тем более, что пароход плывет не туда и не ты капитан, — смеется Костя.

— У пароходов есть такое свойство — приходить к земле. К обитаемой, потому что других уже нет. А вообще, можешь и не рассказывать, — Федя ему отвечает.