Нежный бар

Потеряв Макграу, я еще глубже погрузился в три своих увлечения: бейсбол, подвал и бар — эдакий трехглавый змей. Покидав мяч об стенку гаража, воображая себя Томом Сивером, я спускался в подвал почитать про Маугли или великих людей. («Данте — он восславил Ад!») Потом, положив «Книгу джунглей» и «Минутные биографии» в велосипедную корзинку и повесив бейсбольную перчатку на ручку велосипеда, я ехал к «Диккенсу», выделывая кренделя на велосипеде, чтобы разглядеть, кто входит и кто выходит из бара, с особой тщательностью изучая мужчин. Богатые и бедные, элегантные и оборванные, самые разные мужчины заходили в «Диккенс», и каждый входил туда тяжелой походкой, будто сгибаясь под тяжестью невидимой ноши. Они шли так, как ходил я, когда мой ранец был набит учебниками. Но выходили они оттуда, почти паря.

Через некоторое время я ехал обратно, в сторону поля, где мальчишки каждый день играли в бейсбол. Если игра заканчивалась поздно, обязательно кто-нибудь приходил посмотреть. Сумерки были волшебным временем, когда любители выпить в «Диккенсе» бросали взгляды на циферблат часов, допивали содержимое стаканов и спешили по домам. Выходя из бара, они часто замечали нашу игру, и их захлестывали яркие воспоминания из собственного детства. Коммивояжеры и адвокаты бросали на землю портфели и умоляли дать им разок ударить битой. Я подавал, когда появился один из таких мужчин. Он улыбнулся и засучил рукава. Потом решительно подошел ко мне, как тренер, намеревающийся удалить с поля.

— Какого черта ты тут изображаешь? — сказал он.

— Тома Сивера.

— Почему у тебя написано «Пи Ай» на груди?

Я посмотрел вниз на свою белую футболку, на которой нарисовал «41» несмываемым маркером.

— Сорок один, — пояснил я, — номер Тома Сивера.

— Тут написано «Пи Ай»? Что такое «Пи»? Ты, типа, силен в математике?

— Это «четыре», а это «один». Видите? Том Великолепный.

— Очень приятно с вами познакомиться, Том Великолепный. Меня зовут Пьяный-в-стельку.

Он заявил, что ему нужно «растрясти алкоголь» перед тем, как идти домой к «женушке». Поэтому он будет «запасным защитником». Мальчишки переглянулись.

— Вы разве никогда не слышали про запасного защитника? Запасной защитник стоит у базы и бежит к базе каждый раз, когда бьющий попадает по мячу!

— А что, если никто не ударит по мячу? — осведомился я.

— Ха! — воскликнул он. — Вот нахал! Ты мне нравишься. Просто кидай мяч, Том.

Я подождал, пока запасной защитник приготовится. Потом кинул мяч бьющему, который легким ударом послал его стоящему на третьей базе. Запасной защитник понесся к первой базе — его ноги сводило судорогой, а галстук развевался сзади, как лента, привязанная к антенне машины. Он промахнулся на целую милю, но продолжал бежать. Затем направился ко второй базе. Опять не успел. Побежал к третьей. Мимо. Сколько мы его ни гоняли, запасной защитник не унимался. Он бежал к «дому», запрокинув голову. Потом запнулся и шлепнулся животом на доску, где и остался лежать без движения, пока мы все не собрались вокруг него, как лилипуты вокруг Гулливера. Мы обсуждали, умер он или нет. Наконец он перевернулся на спину и стал хохотать как сумасшедший.

— Да живой я, живой!

Все мальчишки рассмеялись вместе с ним, но громче всех смеялся я. Я был серьезным мальчиком — у меня была серьезная мама, и ситуация у нас была серьезная. Но этот мужчина пришел из «Диккенса». И я не мог дождаться, когда вырасту и стану таким же, как он.

Но вместо этого я стал серьезнее. Вся моя жизнь стала серьезней.

Я рассчитывал, что шестой класс будет проще пареной репы, как и все предыдущие, но по какой-то причине объем заданий удвоился. К тому же все мои одноклассники как один стали умнее меня, и казалось, что они лучше разбираются в жизни. Мой друг Питер заявил, что при поступлении в университет нужно представить список книг, которые ты прочел. Он похвастался, что в его списке пятьдесят книг. Я сказал ему в панике, что не помню всего, что читал. «Тебя, наверное, не возьмут в университет», — протянул Питер. «А в юридическую школу?» — спросил я. Он медленно покачал головой.

В шестом классе на уроке естествознания у миссис Уильямс мы должны были подписать контракт, обязывающий нас хорошо учиться. Миссис Уильямс считала это хитрым приемом, который будет нас стимулировать, а мне это показалось смертным приговором. Я детально изучил контракт, жалея, что еще не стал адвокатом, а то бы нашел в нем какую-нибудь неточность, и мне удалось бы выкрутиться. Каждое утро я садился в школьный автобус с таким чувством, будто ехал в исправительно-трудовой лагерь. На пути в школу автобус проезжал дом престарелых. Я прижимал лицо к стеклу и завидовал пожилым людям в креслах-качалках. Они были свободны и могли целый день смотреть телевизор или читать. Когда я поведал об этом маме, она спокойно сказала:

— Садись в машину.

Мы ехали по Манхассету, и мама просила меня перестать волноваться.

— Просто делай все, что можешь, сынок.

— Но как мне узнать, что значит «все, что я могу»?

— Все, что можешь, — значит все, на что ты способен делать в разумных пределах, не надрываясь.

Мама не понимала. Согласно моему черно-белому взгляду на жизнь, делать все, что можешь, было недостаточно. Мне нужно было стать идеальным. Чтобы заботиться о матери, чтобы отправить ее в университет, я должен был исправить ошибки. Ошибки приводили к печальным последствиям — бабушка вышла замуж за дедушку, дедушка не позволил моей маме поступить в университет, мама вышла замуж за отца, — и мы до сих пор за это расплачивались. Мне нужно было исправить старые ошибки и избежать новых, получить идеальные оценки, поступить в идеальный университет, потом в идеальную юридическую школу, а потом засудить моего неидеального отца. Но учиться в школе становилось все труднее, и я не знал, что делать. Если у меня не получится, мама и бабушка разочаруются во мне, и я буду не лучше своего отца, и мама будет петь, плакать и стучать по клавишам калькулятора — об этом я и размышлял, наблюдая, как другие дети играют в мяч на детской площадке.

Как-то вечером мать усадила меня в столовой, а бабушка села рядом.

— Сегодня мне на работу позвонила миссис Уильямс, — начала мама. — Миссис Уильямс говорит, что на переменах ты сидишь на площадке и смотришь в пустоту, а когда она однажды спросила тебя, что ты делаешь, ты ответил, что… беспокоишься.

Бабушка цокнула языком.

— Послушай, — продолжила мама, — когда я чувствую, что начинаю беспокоиться, я просто говорю себе: «Я не буду переживать из-за того, чего еще не произошло», и это меня успокаивает, потому что многие вещи, из-за которых мы переживаем, никогда не случаются. Почему бы тебе не попробовать поступать так же?

Как и миссис Уильямс с ее контрактом, мать думала, что позитивные формулировки будут меня стимулировать. Вместо этого они вводили меня в оцепенение. Я превращал их в заклинание, в мантру и нараспев произносил на детской площадке, пока не впадал в состояние, похожее на транс. Я использовал свою мантру для того, чтобы предотвращать несчастья и отражать натиск беспокойных мыслей. Если я буду продолжать отставать в школе, меня оставят в шестом классе на второй год. Я не буду беспокоиться о том, чего никогда не произойдет. Меня выгонят из школы, и тогда я не смогу заботиться о маме. Я не буду беспокоиться о том, чего никогда не произойдет. Я такой же, как мой отец. Я не буду…

Это помогло. Когда я повторил свою мантру несколько тысяч раз, миссис Уильямс объявила, что пора отдохнуть от многочисленных упражнений. Все дети радостно завопили, и я громче всех.

— Вместо этого, — сказала миссис Уильямс, — мы спланируем ежегодный «Завтрак отца и сына» для шестых классов!

Я умолк.

— Сегодня, — продолжала она, держа в руках лист цветной бумаги и клей, — мы придумаем и сделаем приглашения, которые вы принесете домой после школы и отдадите своим папам. В субботу утром мы приготовим завтрак для пап и прочтем им отрывки из наших школьных работ.

Когда урок закончился, миссис Уильямс попросила меня подойти к ее столу.

— Что случилось? — спросила она.

— Ничего.

— Я видела, какое у тебя было лицо.

— У меня нет отца.

— О! Он… он умер?

— Нет. Хотя может быть. Я не знаю. У меня просто нет отца.

Учительница посмотрела в окно, потом снова повернулась ко мне.

— У тебя есть дядя?

Я нахмурился.

— Брат?

Я подумал о Макграу.

— Кто-нибудь, кто мог бы прийти вместо отца?