Нежный театр (Часть 1)

Господи, неужели я сжег все коробки?

До одной?

Эти видения накрыли меня как стакан игральную кость.

Мое прошлое убегало от меня так же поспешно и легко, но уже навсегда. Я обставил его в два хода.

Мы шли в сторону группы высоких домов. Я все-таки догнал его. На «Слав!» он остановился. У него в ушах наушники от плеера. Я заговорил вслух, назвав имена черноты: «гудрон, рубероид, битум, нефть», – когда мы вдвоем поднимались в лифте. Он передал мне одну капсулу и почти приникнув к нему я услышал бедлам и ухающие сумерки звуков как след мировой возни, будто припал к нарождающемуся плоду.

Мы, мешая друг другу, вытирали ноги о коврик.

И меня словно толкнул дух закрытого молодого тела, когда он скинул поношенную курточку, раскрутил шарф и оправил свитер. «Как дитя из пелен», – подумал я.

Я уставился в заблестевшие украшения – рядок разнокалиберных колечек по всей кромке ушной раковины, (я вспомнил прекрасное слово «завой»), белые кольца на пальцах, браслет на запястье, тесная нитка каменных бус и какой-то амулетик – они маячили передо мной как прибор гипнотизера.

Чуть-чуть, совсем чуть-чуть вывернутые губы (я, повторяя слова, понимал, что начинаю волноваться), глубокие глаза с легкой поволокой истерии.

Мне вспомнилась древняя история о братце моей бабушки, сраженном в малолетстве молнией в чистом поле у ручейка. Ни с того ни с сего. Говорят, небо было чистейшим, как и его мертвое тельце, будто уснул. Мне стало его безмерно жаль. Но я ненавижу слезы, точнее себя, наблюдающего рыдания.

За окнами по шоссе кралась в даль редкая машина, и последний желтый аквариум автобуса съезжал под косогор, чтобы там расколоться. Движение сшивало текучим светом фар планы сине-черных небес, под чьим овалом стояли одинокие группы домов, и непроницаемую растительность ползучего леса. «А разве там не убивают по-прежнему?» – чуть не спросил я.

Темная фигурка исчезла, метнувшись в заросли на свою верную погибель вослед за крупной собакой.

Мне всегда казалось, что дальний московский холм должен обязательно начать вращаться под тяжестью построек. Слишком правильным и безупречным был его спокойный скат. Многоэтажки разрозненными группами теснились у посинелого горизонта. Ни одной надписи «Гастроном», «Одежда» или «Обувь» не скрадывали опрокинутую в циклопическую даль картину.

Вот мы с ним стоим очень близко. Это случилось само собой. Просто что-то во мне сработало. Я перестал сам себе сопротивляться. Нас друг к другу кинуло. Хотя не было ни повода, ни мотивов кроме самого броска, которого я не заметил. Лишь почувствовал свое тело как стеклянную оболочку, как колбу, где чуть пошевелился гомункул, народившийся сам по себе. Будто кто-то пристально смотрел сквозь меня в мое прозрачное нутро, следил за тем, что во мне двигается, оживая.

Гомункул сам порождающий себя.

Вот-вот я начну говорить с трудом. По слогам, как идиот.

Зачем он носит тугую косынку на коротко стриженных волосах, будто до меня дошел слух о сыпном тифе, бушевавшем почти век назад. Слух о годах костоломных революций и кошмаров. Тихие глухие волосы. Неровные. Грим желтизны и бледности, блестящие глаза с наворачивающимся веком, масляные голубоватые белки. Эти руки запросто берут скупую пищу, обуглившуюся картофелину, торопливо в чистом поле у кострища. Еще – идет вертикальный снег, но не доходит до огня. «Нет, просто как белка, такой зверек», – подумал я.

Его ладонь легко скользнула в горловину моего пуловера и плотно пощекотала то место шеи, где кадык и подбородок разделены узкой вогнутой седловиной.

«Уйдем отсюда, пожалуйста, а?» – запинаясь попросил я. Он закурил, и я смотрел на него не отрываясь. На мягкий, чуть заваленный неевклидов подбородок; глядя на его спад я мог думать о чем угодно; и мысли пропадали как дым.

Немного монгольский разлет скул и желтый, видимый только вблизи пушок на коже, он словно сглаживал, смягчал и тупил мое зрение. Я улыбался, всматриваясь в тонкие пальцы с покусанными ногтями, в розоватые следы заусениц, словно слушал безыскусную фразу, не требующую завершения.

Я обвел его губы шнуром взгляда, более влажным, чем мой язык. Крупица табака. Вот. Я не удержался и снял ее, и смог пошевелиться, невзирая на атмосферный столб, упавший на меня на самом краю выкошенного поля.

Мы стояли вплотную, и белый кафель отражал эту сцену, скользкую как молоко. Сигарета мигнула в последний раз. Я словно знал, что эти губы, их смуглая пелена существовали в моей жизни задолго до этого вечера. Приоткрытый рот, куда затекает темнея свет… В этой темной щели, в губах, чья матовая влага не иссякала, был заключен мой предел. Я смотрел на эти губы как смотрят на циферблат. Но я ничего не понимал во времени, так как оно исчезло. Не из-за моей вялости, а в абсолютном смысле, там моя жизнь набрела на границу.

Все оползло.

И я прыгнул.

Дух мой перехватило. Как когда-то в древности, в детстве – красной шелковой ниткой крупную родинку на животе, над пупком. И она ночью исчезла. Остался только глагол – «перехватить».

Я провел пальцем по его губе, коснулся десен, края зубов. Вот кончик его языка. «Господи», – сказал я, не восклицая. Меня жгло. Улыбнувшись он сказал: «Ты весь красный». Мое лицо, шея, плечи стали ветошью в коконе огня. Я понял, что пришло время не имеющее длительности, и ничего не сбудется в его протяжении. В щели коридора я опустил руку на плечо в путанице черного свитера, нащупал бугорок ключицы, за следующий шаг – скользнул по оттопыренной лопатке, по покатой спине, и на самом длинном – развернутой ладонью по едва дрогнувшим ягодицам. Моя кисть несколько раз отразилась от них, словно брошенный камень-голыш. Я понял, что раскрытая створка двери не имеет физического значенья ширины. И я как бы неловко развернувшись протиснулся рядом, чтобы приникнуть еще сильнее и еще плотней. На меня пошел темный огонь. Обвисшая одежда и тело под ней. Плоть под моей ладонью стала неосязаемой лепниной – раз и навсегда. И я мог бы сдуть свое осязание, если бы поднес ладонь к губам и подул. И если я о чем-то сожалею, так только о том, что не остановился на том тесном и палящем чувстве.

«А как вас зовут? Ваше полное имя…» – умолял я на лестничной клетке. Одежду мы держали в руках. Мы сбежали. Но он не ответил мне.

____________________________

В летящем лифте, мне стало невыносимо легко, тесно и беззаботно. Мы обнялись. Через секунду остановился автомобиль. Я почувствовал поцелуй, самый язык, – там, где рот, самоё тело, его глубина и сумерки. Триумф случайного и несущественного, – они ведь никогда друг друга не отрицают, только преумножают.

Мокрый снег летел в ветровое стекло, как споры гигантского белого растения. Мы мчались. Я приоткрывал глаза, и в меня врывался едкий неон надписей. Всполохи смысла начинали бить меня – превращая поцелуи, их неукротимую мерность, проживаемую мной, в рваные кадры. Мне приоткрывался самый робкий рот в мире, чтобы сглотнуть комету, ее ядро и эфемерный хвост. Эльфы в зимнем соцветии едва осязают друг друга, не находя повреждений, полостей и швов. Мы целы – ранен только морок вокруг нас. Узкий свет неона, ударивший меня, выхватил лоб, бровь, – будто ко мне прирастало растение. Все высветилось тихим полем, послевоенным миром, новым континентом.

Машина поворотила в узкие проезды, и я не мог прочесть ни одного названия улицы, мы неслись по дну каменоломни, по свежей вырубке, просеке, и за моей спиной смыкалась пустота, ненастоящие дома, населенные тенями, столбы лампионов, непонятно откуда взявшиеся особи, вышедшие в ночь чтобы умереть.

Мне открылись печаль и понурость насельников домов, в меня вселялись все их болезни и тут же наступало излечение. Словно я страдал маразмом, и вот мою глубочайшую немочь легко сменяли просветление и ясность. Я мучился юношеским ночным исступлением, и зрелость являлась сама собою. Я сочинял песни и подыгрывал себе на отвратительной гитаре, и извлекаемые мной звуки радовали меня. Я забросил гитару, и она старела на пыльных антресолях вместе со мной. У меня украли ненужные мне деньги, и вот я поленился нагнуться за пятьюстами долларами, скатанными в зеленую прекрасную гильзу.