Нежный взгляд волчицы. Замок без ключа

— О чем задумались, командир? — вырвал его из поверхностных размышлений голос Каниллы.

— Да так, о всякой ерунде, — махнул рукой Сварог. — О том, сколько людей решали, что в меморандуме Кристана «что-то есть» — а потом трезво все взвешивали и отступались… Ладно, это абсолютно неважно. Ты молодец, что прилетела.

— Ну, тогда налейте «разгонную», и я отправлюсь на Талар, — Канилла лукаво улыбнулась. — А то Верди там заждалась, места себе не находит… Приятного вечера!

Сварог вздохнул тяжко. Канилла приободрила:

— Не берите в голову, командир, это не измена, тут все сложнее. Окажись все это чем-то другим, простите за выражение, вульгарным блудом, в жизни не стала бы вам с ней помогать, за Янку обиделась бы…

Когда ее брагант очень быстро бесшумной тенью затерялся среди звезд, Сварог вмиг уничтожил все следы скромного застолья и неторопливо направился к подъемнику. Наверху царила все та же покойная тишина, разве что в ближайших кустах меж величественных сосен шумно возился кто-то, судя по звукам, мелкий, причем из освоившихся, наподобие навязчивой белки — когда Сварог проходил совсем рядом, похрустывание веток и возня нисколечко не прекратились.

Естественно, в его домике горели оба стрельчатых окна гостиной, украшенные витражами искусной работы в стиле старинных мастеров, а из трубы лениво струился полупрозрачный дымок — Вердиана разожгла камин. Тот самый, перед которым лежала огромная шкура черного медведя, немало интересного знавшая о них с Вердианой, но не способная ничего никому рассказать.

Сварог вошел и направился прямо в гостиную. У вскочившей при его появлении Вердианы было такое счастливое личико, что напрочь отлетели последние угрызения совести — и до того-то существовавшие в виде комариных укусов, не более.

…Сон оказался натуральнейшим кошмаром.

Сначала он долго шагал по лесной тропинке ясным днем, и чащоба вокруг ничуть не напоминала какой-нибудь корявый злокозненный лес из фильма ужасов, наоборот, чувствовалась некая умиротворенность. Потом он вышел к неширокой спокойной речушке, к перекинутому через нее чуточку горбатому каменному мосту, выглядевшему довольно старым, но ухоженным — ни мха, ни пятен лишайника, ни выкрошившихся камней. Походило на то, что за ним заботливо следили.

И там, посреди моста, стояла большая белая волчица.

Сварог остановился у входа на мост — почему-то он именно так и должен был сделать, и они долго разглядывали друг друга. В янтарно-желтых глазах волчицы не было ни свирепости, ни злобы, наоборот, если бы речь шла о человеке, ее взгляд можно было назвать нежным, а выражение морды — улыбчивым. Дружески расположенная к нему волчица, изволите ли видеть. Вот только белые волки здесь встречаются, как когда-то на Земле, едва ли не раз в тысячу лет. Если говорить об обычных волках. А что до других — в здешней мифологии белые волки почти никогда не связаны с чем-то добрым, зато их, как олицетворения зла, хоть отбавляй…

Исчезли и мост, и волчица, Сварог словно растворился в ее янтарно-желтом нежном взгляде.

И оказался в обшарпанной комнате неистребимо казенного вида, где на колченогом столе лежала стопка бумаги и стояла большая старомодная чернильница, на стенах висели мечи и мушкеты, а в углу приткнулся грубо сколоченный топчан, грязный, полосатый, с прорехами, из которых торчали пучки прелой соломы. Единственное окошко забрано тронутой ржавчиной решеткой, явно сработанной каким-то косоруким кузнецом без малейшего прилежания.

И там была Яна — с волосами, на крестьянский манер заплетенными в две косы, перевитые цветными лентами, в наряде не бедной, но и не особенно зажиточной крестьяночки: синяя юбка до колен, скупо украшенная по подолу неширокой полоской серебряного шитья, белая рубаха с просторными рукавами, стянутая под горлом тесемочкой с кистями, красный корсажик.

За столом сидел тип в мундире сельского стражника с какой-то нашивкой на левом рукаве с багровой физиономией чванливого микроскопического сатрапчика, упивавшегося доставшимся ему пятачком власти. Второй точно такого же вида, разве что без нашивки, стоял за спиной у сидевшей на колченогом стуле Яны, положив руки ей на плечи и с гнусной ухмылочкой пошевеливая усами, а третий, примостившись в углу, старательно ввинчивал штопор в широкую пробку пузатой бутылки без этикетки.

Сидевший за столом с расстановочкой цедил слова, объясняя Яне ее незавидное положение. Среди завернутых в холстинку кругов сыра и крынок с творогом на ее повозке нашли мешочек курительной дури весом не менее ста паундов. За который, если дать делу ход, ей уныло прозябать за решеткой не менее трех лет — и то, если господин судья окажется милостив к красоткам и оценит по достоинству ее грудки-ножки. А то и побольше. А поскольку тюремщики — народ беззастенчивый и практичный, ее сразу же приспособят в качестве девочки для удовольствий, в каковом она и будет пребывать в течение всей отсидки. Но поскольку они тут не звери, согласны окончить дело миром и протокол изничтожить, а дурь выбросить в отхожее место. Конечно, если она будет умницей и отблагодарит всех троих со всем прилежанием…

На лице Яны была тоскливая безнадежность, какой Сварог у нее в жизни не видел. Он не мог тронуться с места, не мог ничего сказать — как порой случается в кошмаре, словно превратился в статую, немую и неподвижную. С рвущимся из глубины души протестом, не находившим выхода, — видел, что Яна покорилась и сама сказала об этом, опустив глаза.

Ее заставили раздеться и поставили на колени. Первым, лязгнув массивной пряжкой ремня, пристроился тип с нашивкой на рукаве. В отличие от многих снов, этот казался чертовски реалистичным. Сварог видел массу мелких деталей, каких в сновидениях обычно не бывает: обшарпанные доски пола, тусклые квадратные шляпки гвоздей и трещины в дощатом потемневшем подоконнике, узор шитья на подоле небрежно брошенной у стола юбки. И таких было много, очень много, более того, иногда ему казалось, что он чувствует запахи, ощущает подошвами шероховатость пола. Происходившее можно было бы принять за реальность — но он и во сне частичкой ясного сознания понимал, что такая реальность невозможна. Силился проснуться, вырваться из этого кошмара, трепыхнуться — и не мог. Принужден был загадочными правилами сновидений смотреть и слушать.

Когда закончил третий и Яна поднялась, ни на кого не глядя, утирая ладонью щеки и подбородок, ее повалили на продранный топчан, долго гладили и ощупывали самым бесстыдным образом, наперебой сыпя похабщиной. Яна лежала смирно, уставясь в потолок полными слез глазами, иногда вздрагивая от особенно наглого лапанья.

Начальник, уже без штанов и сапог, в одном расстегнутом мятом кафтане, навалился на нее. Ее насиловали неторопливо, растягивая удовольствие, перекидываясь теми же похабными шуточками и комментариями, вытворяли с ней все, на что способна грязная фантазия, хохотали, когда она, не выдержав, болезненно вскрикивала или стонала, безуспешно пыталась вырваться из рук очередного насильника. Сварог смотрел, не в силах отвести взгляд, и слушал, не в силах заткнуть уши. Отчаянно рвался из этого кошмара, как рвутся из веревок, по никак не мог вырваться, стоял и смотрел на то, что сразу двое проделывали с Яной, уже мотавшейся в их руках, как кукла. И в какой-то момент отчетливо увидел за проржавевшей решеткой морду белой волчицы, казалось, улыбавшейся ему…

И словно вынырнул из воды, отчаянно хватая ртом воздух. Тяжело дышал, глядя в потолок — потолок гостиной домика под номером семь, обитый досками из сильванской березы, с затейливым, созданным природой узором из серо-черно-коричневых разводов.

Вокруг была реальность — витражи, освещенные уличными фонарями, тлеющие полешки в камине, мягкая постель, озабоченное, даже тревожное в неярком свете сиреневого светильника личико склонившейся над ним Вердианы. Когда он окончательно понял, что все увиденное было ночным кошмаром, его пронзил приступ такой дикой радости, что едва не закричал, — а потом нахлынула волна несказанного облегчения, и он откинулся на подушки, тяжело дыша, чувствуя себя разбитым, как если бы вышел из неимоверно долгой кулачной драки.