Нежный защитник

Затем она перевела взгляд на своего мужа, от которого исходили волны душной ярости, и оробела.

Он отошел в сторону и отвернулся. Его взгляд все еще метал молнии, а кнут оставался в руке.

— Ты глубоко заблуждаешься. Признай это.

Она ответила:

— Я заблуждаюсь в глазах всего света. Я знаю.

— Ты сама виновата, Имоджин. Я рад был тебя высечь! — Похоже, только теперь он сообразил, что все еще держит кнут, и отшвырнул его в угол. Имоджин чуть не упала от облегчения. — Ты хоть представляешь, чего мне это стоило? Ты ударила Генриха по самому больному месту — его страсти к справедливости, и мне пришлось лезть из кожи вон, чтобы облегчить твое наказание! Я даже рисковал попасть в опалу! Это ты понимаешь?

Имоджин кивнула; ее губы все еще дрожали от обиды.

— Мне жаль, — пробормотала она.

— Чего тебе жаль? Вот в чем вопрос!

— Жаль, что ты так на меня разозлился, — призналась она, поднимая на него робкий взгляд.

— Как всегда, честна до безобразия! — горько усмехнулся он. — Твой самый большой грех.

— Ты бы предпочел, чтобы я научилась врать?

— Это намного облегчило бы всем жизнь!

Из ее глаз выкатились две слезинки, но Имоджин с досадой смахнула их и шмыгнула носом.

— Черт побери, Имоджин… — Она почувствовала, что его гнев понемногу стихает. — Я не злюсь на тебя из-за того, что ты сказала правду. Но если бы ты заставила себя дать клятву, нам было бы намного легче.

— Нет, Фицроджер, никогда в жизни я больше не дам лживой клятвы, — отчеканила она, дерзко задрав нос. — Это слишком больно.

— Моя чересчур честная амазонка… — Он тяжело вздохнул. — Имоджин, неужели ты так и не поняла, что жизнь — это бесконечный поединок, где все способы хороши и где выживает сильнейший? Это не детская сказка про принцесс и рыцарей!

Она упрямо тряхнула головой.

— Ты ужасаешь меня! — Не в силах стоять на месте, он начал мерить шагами комнату. — Ты ведешь себя, как я в тринадцать лет, когда стоял перед Роджером из Клива и перечислял ему его прегрешения. Каждое мое слово было правдой, и за это я отправился в каменный мешок!

— Но ведь ты был прав! — Имоджин дерзко ответила на его взгляд.

— А ты не забывай о каменном мешке! — Он в ярости ткнул в нее пальцем.

— Не забываю. Но ты спас меня, мой рыцарь! С той самой минуты, как я тебя ударила, ты спасаешь меня от последствий моей глупости, разве не так?

— Неужели это очень заметно? — Он без сил рухнул на скамью.

Имоджин лишь взглянула на него в ответ.

— Да, — сердито продолжил он, — да, как только я пришел в себя, мне не давала покоя эта проблема! И я уже жалею, что Реналд утащил тебя в Клив, подальше от меня. Он хотел оказать мне услугу, но не уберег твою шкуру! — И Фицроджер надолго — чуть ли не с тоской — задержал взгляд на кнуте, прежде чем снова посмотреть на жену. — Однако раз уж ты оказалась там, — продолжал он, — я решил, что лучше тебе оставаться в Кливе, пока я не решу, что следует предпринять. Я надеялся, что свидетельства злодеяний Уорбрика, которые они обнаружат в его замке, заставят Генриха изменить свое мнение о его казни, но не был в этом уверен. Ведь он делает ставку на то, что под его властью каждый может рассчитывать на справедливый суд.

— Честно говоря, я не слишком обременяла себя размышлениями, когда приказала казнить Уорбрика. Я гораздо больше боялась, что ты откажешься от меня за то, что я подняла на тебя руку.

— Я никогда бы этого не сделал, Имоджин, — торжественно произнес он.

В его словах не прозвучало ни капли тепла, но все равно на сердце у нее потеплело. Впрочем, когда он оттает, еще неизвестно, какие чувства одержат верх. Одно было ясно: он ее простил…

Имоджин осмелела настолько, что присела на край кровати и положила возле себя крест. До сих пор она прижимала его к груди, как последний оплот против зла.

— Спасибо тебе, что не оставил меня наедине со всеми этими проблемами.

— А что еще я должен был сделать? Ты же моя жена. — Но по-прежнему ни о какой нежности не было и речи.

Имоджин чуть не разрыдалась. Неужели это все, что ей осталось, — тщательно отмеренная доля сочувствия? Неужели они больше никогда не будут так же близки, как в тот ужасный день в пещере?

— Так или иначе, — заметил он, — но твоя сообразительность помогла тебе избежать гораздо более горькой участи. — У него вырвался глухой стон. — Господи, у меня сердце чуть не выскочило из груди, когда ты обратила против Генриха его собственные слова!

— Разве это было так опасно? Но мне ничего больше не пришло в голову. Я едва соображала от страха.

— Имоджин, неужели ты не знала, что я не позволил бы тебе страдать по-настоящему? — Она уже готова была подумать, что ему действительно больно.

— Конечно, я это знала! — заверила она. — И потому боялась еще сильнее.

— Черт бы тебя побрал, Рыжик! — взорвался он. — Когда ты наконец поймешь, что не должна меня защищать! Это я должен быть твоим защитником!

При звуках этого смешного прозвища сердце ее запело от счастья, а с непослушных уст слетело:

— Я ничего не могу поделать с собой, Фицроджер. Я люблю тебя.

Он замер, как будто снова получил булыжником по голове.

— Скажи мне одну вещь, — вкрадчиво начала она, когда он поднял взгляд, все еще непроницаемый, — ты считаешь, что я должна была позволить тебе драться с Уорбриком?

— Пойми меня правильно, Имоджин. Если бы ты оказалась под рукой в первые минуты, когда гнев был слишком силен, ты бы десять раз пожалела о своем поступке.

— Ты не зря предупреждал меня, чтобы я держалась от тебя подальше в подобные минуты.

— Ты хоть отдаешь себе отчет в том, что вся эта свора в зале только и ждала от меня, что я изобью тебя до смерти? — спросил он, медленно качая головой.

— Да. А еще я отдаю себе отчет в том, что ты избегаешь ответа на мой вопрос.

Он снова покачал головой, но ответил:

— В тот момент ты хорошо сделала, что не позволила мне драться с Уорбриком. — Но прежде, чем она успела ответить, он добавил: — Только не вздумай снова учинить что-нибудь в этом роде!

— Это звучит не очень-то обнадеживающе.

— Возможно. Но отныне и впредь изволь вести себя сообразно своему полу и положению в обществе.

— Лучше тебе сразу отправить меня в монастырь, — со вздохом произнесла Имоджин. — Я пришла к выводу, что больше не смогу корчить из себя покорную, бессловесную жену. Во мне как будто что-то сломалось. Что-то такое, что нельзя восстановить.

Он коротко рассмеялся. Когда она подняла на него удивленный взгляд, он пояснил: