Незримое, или Тайная жизнь Кэт Морли

Как только небо начинает светлеть, Кэт встает, вытряхивая из головы образы, навеянные бессонницей: о прошедших годах, о поколениях людей, которые рождаются и умирают, пока медленно тикают ночные часы. Спина ноет, мышцы затекли от долгого трудового дня и ночи, проведенной в одной и той же позе. Когда она потягивается, суставы хрустят. Она выгибает спину, словно танцовщица, ощущая, как сухожилия растягиваются, возвращаясь к жизни. Кэт умывает лицо — струи воды ударяют в таз громко, будто раскаты грома, — расчесывает волосы цвета воронова крыла, тихо одевается и беззвучно спускается по лестнице. В доме стоит тишина: люди не движутся, стены не хрустят, не шумят заключенные в ловушку бабочки, не бегают неугомонные дети. Воздух неподвижный и гладкий, как шелковое одеяло, мягкого серого оттенка. Кэт как можно тише поднимает засов на задней двери, огибает сад по самому краю, пока не выходит через боковые ворота на дорогу между живыми изгородями. Небо блеклое, почти лишенное цвета, нечто среднее между серым, желтым и голубым, — солнце еще не приблизилось к восточному горизонту. Пустой желудок урчит, и Кэт пытается вспомнить, когда ела в последний раз. Она находит под живой изгородью несколько ягод дикой земляники и медленно съедает их, наслаждаясь тем, как сок брызжет под языком.

Робин Дюрран уже ждет ее у лестницы через изгородь, которая пересекает луг. Кэт от удивления замедляет шаг, увидев его. Она была почти уверена, что он не придет, почти уверена, что этот час существует только для нее одной. Но конечно, это иллюзия, навеянная безлюдьем. На дальнем конце деревни мычит корова, и ее печальное мычание эхом разносится в неподвижном воздухе. Робин Дюрран поднимает голову, заслышав ее шаги, в предрассветном сумраке черты его лица почти неразличимы. Кэт останавливается, держась на расстоянии, и видит, как блестят его белые зубы.

— Можете подойти ближе, я не кусаюсь, — говорит он негромко.

— Понятия не имею, кусаетесь вы или нет. Я постою здесь, пока вы не объясните, зачем я вам понадобилась, — отвечает Кэт.

— Пойдемте. Давайте немного отойдем от дороги. Я не хочу, чтобы кто-нибудь вас заметил.

— С чего бы это? Куда мы пойдем?

— В луга. Я нашел там прекрасное место. — Он протягивает руку, чтобы помочь ей перебраться через изгородь, однако Кэт останавливается. Рот у нее плотно сжат, взгляд угрюмый. Робин качает головой, опускает руку. — Послушайте, клянусь, что и пальцем вас не трону. Даю честное слово.

Кэт еще секунду размышляет, затем с большой неохотой переходит через изгородь, по-прежнему игнорируя протянутую руку.

— Невелика цена честного слова шарлатана, — бормочет она себе под нос. Кэт идет сбоку от Робина Дюррана, чтобы видеть его лицо.

У него на плече большая кожаная сумка, в другой руке фотоаппарат «Френа», которым он беззаботно размахивает на ходу.

— Я? Шарлатан? Какое сильное слово, Кэт Морли, и совершенно несправедливое. Почему вы так меня называете?

— Я верю своим глазам. Кто, как не шарлатан, стал бы очаровывать викария, дурачить его жену, шантажировать горничную, и все это в один день? Вы как змея, которая ослепляет своей красотой, а потом наносит удар, — говорит ему Кэт.

— Я еще и змея. — Он негромко смеется.

— Я верю своим глазам, — повторят Кэт.

Они идут в высокой траве, обувь намокает от утренней росы, потревоженные насекомые неуклюже взлетают и кружат над ними. Предутренний хор с каждой секундой становится громче, разливаясь над травянистым ковром приливной волной. Несмотря ни на что, Кэт чувствует, что успокаивается. Невозможно не успокоиться, когда все вокруг кажется таким тихим, таким мирным.

— Люблю это время, — произносит Робин Дюрран, делая глубокий вдох.

Кэт тотчас снова настораживается.

— Куда мы идем? — настойчиво спрашивает она, ежась от утренней прохлады. Кожа у нее бежит мурашками, она скрещивает руки на груди.

— Уже пришли. Здесь, у излучины, есть чудесная старая ива…

— Я знаю это место. И что?

— Знаете? Откуда вы его знаете?

— Разве человек не имеет права смотреть по сторонам? Даже если это прислуга? — натянуто спрашивает Кэт.

— И почему вы постоянно так подчеркиваете свое положение? Кэннинги простые люди, и он и она. Почему вы так противитесь своей судьбе? — Робин, кажется, искренне недоумевает.

Кэт окидывает его подозрительным взглядом.

— Я слышала, вы когда-то были поэтом. Священником, политиком? — спрашивает она. Робин смотрит на нее, хмурясь, и Кэт улыбается. — Как вы сами говорили мне, мистер Дюрран, в таких деревнях слухи распространяются быстро.

— Ладно, и что с того?

— Вам бы понравилось, если бы вам еще в детстве сказали: ты не будешь поэтом, ты не будешь священником или политиком? Ты должен стать банковским клерком. Вам бы понравилось, если бы вам даже не позволили попробовать что-то другое? Не разрешили понять, чего вам на самом деле хочется, кем бы вы хотели стать?

— Банковским клерком? С чего бы…

— Я для примера! — отвечает Кэт.

— Но вы же из рабочего класса, Кэт. Подобные вещи неизменны…

— Неужели? — взвивается Кэт. — А что делает их таковыми? Что заставляет меня быть рабочим классом?

— Ваше… происхождение и недостаток образования… Ваше рождение, Кэт. Уж это-то вы понимаете?

— Ага, вот мы и докопались до сути. Мое рождение. В моей крови есть что-то такое. Слугами рождаются, как говорит миссис Белл. И вы согласны? — спрашивает она.

Робин смотрит на нее, озадаченный, и размышляет, прежде чем кивнуть:

— Думаю, да.

Кэт невесело улыбается.

— Что ж, вот вам и ответ, — говорит она.

Минут через десять они доходят до ивы, деревня у них за спиной совершенно скрылась из виду, если не считать церковного шпиля, серого и тонкого, нацеленного в мраморные небеса. Почва плавно идет вниз к реке, где старое дерево свесило свои неподвижные конечности: гибкие ветви печально склоняются до самой воды, плещутся, морща зеркальную гладь.

— А теперь пора поторопиться, — говорит Робин, опускаясь на одно колено в мокрую траву и открывая кожаную сумку. — Нужно успеть до света. К тому же викарий может потерять терпение и отправиться следом.

Над рекой в воздухе висит бледная дымка тумана, доходящего до плеч, она колышется и дышит тем живее, чем ярче разгорается небо на востоке.

— Да что это такое, в конце концов? Что за игру вы затеяли?

— Никаких игр, Кэт Морли. Я просто хочу сделать ваш портрет, — отвечает он, на этот раз вынимая из сумки что-то завернутое в бумагу.

— Мой портрет? Фотографию? Зачем?

— Да, именно фотографию. У меня нет времени, чтобы рисовать вас. Кроме того, рисунок будет вовсе не таким убедительным… доказательством. А вот камера… камера лгать не может. — Он смотрит на нее, улыбаясь, затем поднимается и отдает ей свои свертки.

— Что это?

— Разверните.

Кэт делает так, как он сказал. В одном свертке оказывается одеяние из тончайшей белой кисеи, в сложенном виде похожее на пушистое облако. Кэт проводит пальцами по ткани, смущенная, перекидывает одежду через плечо, чтобы развернуть второй сверток. И едва не роняет его от удивления. Человеческие волосы. Длинные, скользкие льняные пряди, которые льются в руках, словно атласные нити.