Незримый мост

Губ сенатора коснулась приятная горьковатая прохлада. Зачем он здесь? Это не его время, не его друзья. А почему не друзья? Потому что он вознесен управлять ими? Но ведь он такой же, как они. Так же, как и они, он не знает, что и как делать. Они говорят об этом с друзьями. С друзьями. А у него мет друзей. Как можно подружиться, например, с Мартиросяном? Что надо для этого сделать? Странно, но никогда до сих пор, встречаясь с людьми своего круга, он не спрашивал себя: «Как можно с ними подружиться?» Это просто невозможно на той высоте, с которой люди превращаются в обезличенные обобщенные категории, вроде кучек крупы на столе. И если кто-нибудь из них переходил в ту кучку, которая требовала от него личного внимания, он думал только об одном: «Что ему нужно от сенатора Тинноузера?»

И внезапно сенатор почувствовал, что хочет об этом поговорить. И не бояться, что назавтра увидишь все это распечатанным в газетах с крикливыми комментариями. Поговорить с Алишандру Жаиру. Интересно, но ведь он здесь единственный, кто узнал его. И не было в нем той неприязни, которую сенатор давно уже научился различать за делами и словами нижестоящих людей, с которыми ему приходилось сталкиваться. По какому праву он управляет их судьбами? Каждый задавал себе такой вопрос и отвечал подобострастием, страхом, преувеличенной уважительностью, а за всем за этим была неприязнь, враждебность, ненависть. Потому что такого права у сенатора Тинноузера не было. Никогда не было. Ну, хорошо, пусть не было. А что связывает между собой вот этих людей? Ширли? Да, Ширли. Где Ширли? Увидеть ее еще раз и уехать. Увидеть этот гибкий белый цветок у нее над плечом и уехать. Уехать, уехать. Навсегда. Это невыносимо!

Сенатор Джон Тинноузер решительно переступил порог темной комнаты.

На креслах, на отодвинутой постели, просто на полу кружком сидели люди, молодые мужчины и женщины — может быть, пятеро, может быть, шестеро — сенатор сразу не различил. Посредине на полу стояло что-то вроде круглого котла, покрытого зеленой светящейся крышкой. В мягком зеленом мерцании неподвижные лица казались невыразительными плоскими масками. В зеленом круге плавали расплывчатые электронные тени, внезапно появлялись тонкие паутинчатые узоры, застывали, усложнялись и, смятые неведомыми порывами, исчезали, чтобы снова появиться и заткать светящееся поле. Звенела многоголосая пульсирующая мелодия.

Алишандру Жаиру устроился на тумбочке возле кровати, положив переплетенные пальцы на колени, и, не отрываясь, смотрел на светящийся диск. Ширли сидела на постели, прислонившись к его плечу, а белый цветок лежал у нее на щеке.

Неведомая прежде боль ужалила сенатора.

И вдруг в звенящий хор втиснулся задыхающийся режущий длинный голос. Он был неслитен со всеми остальными, он трепеща бежал по какой-то другой дорожке. Поверх переменчивых паутинок понеслась череда крошечных вихрей, они рвали и всасывали обрывки светлых нитей и пропадали где-то в середине круга.

Кто-то коротко и прерывисто вздохнул.

Сенатор хотел как-то привлечь внимание Ширли, позвать ее, но глаза Ширли были закрыты, лицо стало строгим и сосредоточенным. И неожиданно он понял, каким оно будет, когда Ширли состарится.

Вздох повторился.

Да! Задыхающийся неслитный голос — это звучание его души. Эти люди зачарованы слиянием их душ в общий согласный хор. Они добились этого долгим трудом и теперь наслаждаются его плодами. А он здесь лишний со всеми его мыслями и заботами, с пэйперолом, с законом Тинноузера, с упрямым распутыванием всего этого бесчеловечного клубка. Но ведь это же для них, для них!

Он повернулся, споткнулся о какой-то змеящийся мятый провод, вышел в светлую комнату и, ослепленно моргая глазами, увидел книги. Сколько книг! Знакомые буквы на их корешках сплетались в какие-то невразумительные сочетания и перемежались незнакомыми. Это были чужие книги! Музыка за его спиной вернулась на стези своя. Она вновь звенела спокойно и слитно. И его неудержимо потянуло назад, в темноту, смотреть на мятущуюся жизнь электронной паутины. Преодолеть, вплестись, объединиться. Поговорить с Алишандру Жаиру. Про все: про крыс, про Ширли, про гуманитарный центр, который строит жена.

— Он мой единственный друг! — сказал сенатор.

— Кто? — спросил его голос Коней.

— Коней, скажите, почему я чужой? Разве чужой может что-то сделать?

— Может, — ответила Коней голосом Йонни Лундвена. — Все могут. Арчи, сдвинь-ка Джуса. Отца надо завалить. Он выпал из гармонии…

И вот сенатор снова в мотеле, стоит у окна и смотрит на темную улицу. А на улице дождь.

Его жизнь неправильно составлена из верных вещей. Все по отдельности безупречно и несомненно, как люстра, как диван с постелью и ваза с нарциссами в перевернутой комнате мистера Левицки. Но все вместе нелепо. Почему? Потому что они стоят вверх ногами. Достаточно это понять, и в комнате можно спокойно спать, как кто-то спал в ту ночь после кудесничества подполковника Хиппнса. Значит, и здесь тоже достаточно понять что-то очень важное и общее — и все встанет на свои места. И можно будет жить дальше. Стоит распахнуть дверь, и комната будет разоблачена. Как же здесь распахнуть дверь? Где она? Надо ее найти. Но ее не найти. Он бесконечно устал. Он бессилен. Рода всю силу разума умчали. Кого ж теперь зову на помощь я? Откуда это?

Осознав, что он повторяет стихи, написанные на металлической внутренней крышке розовой кассеты, подаренной ему Маземахером, сенатор не колебался ни минуты. Он вынул кассету из портфеля, положил на стол, сел и открыл верхнюю крышку. Еще раз прочитал стихи, закрыл глаза и повторил их про себя. И открыл вторую — металлическую — крышку. В кассете лежал лист. Один лист пэйперола. А может быть, и не пэйперола, а чего-нибудь другого. И пластмассовое стило.

Троекратно повторив про себя бесхитростное профессорское заклинание, сенатор взял стило и с трепетной дрожью прикоснулся острым кончиком к листу. Возникла отчетливая синяя точка.

Так.

Прежде всего надо раскрутить мурлышку. За три дня наверняка в ней набралось немало. Может быть, интересного.

Не спуская глаз с синей точки, сенатор потянулся к портфелю, достал мурлышку и прижал ее к виску.

Государственный переворот в Банголе… в Боготе достигнута договоренность… остановка насосной станции в Уаргле носит характер… подтверждаются сомнения в компетентности правительственных органов… в Коломбо согласованы границы зон континентального шельфа в Бенгальском заливе… предложение о пересмотре форм участия стран-учредительниц… порты юго-западного побережья открыты, но федерация транспортников настаивает… тайфун «Каролина» удалось рассеять лишь на ближних подступах к архипелагу… премьер-министр выразил надежду, что неофициального напоминания… выйдя из госпиталя, сенатор Альбано сказал журналистам…

Сенатор Альбано! Сенатор Альбано будет молчать. Рыльце-то в пушку! И значит, будет молчать вся северо-западная группа. Свобода действий обеспечена. Ситуация сводится к типичному случаю необходимости принятия решения в кратчайший срок при минимуме информации, У него должна быть четкая позиция, когда послезавтра придется встречаться с Мартиросяном. Иначе обведет. Нанести удар и не давать ни минуты передышки. Любой ценой опередить генералов и сыщиков, не дать им прав прецедента. Во всем, что касается пэйперола или сверхпэйперола.

Он машинально потянул от точки линию вправо через весь лист. Если они своею властью установят традиции и порядок работы с этим П-120, их квадратные параграфы гораздо легче будет превратить в законодательство, чем благие замыслы гуманистов и правоведов, А к чему это приводит — тому примеров множество. Хотя бы отравляющие вещества, бактерии и ядерное оружие. Копили, копили, всаживали миллиарды, ломали психику поколений, изуродовали двадцатый век. Если бы на их пути с самого начала был поставлен четкий законодательный барьер, если бы все это вовремя было извлечено из бункеров и сейфов, остановлено… Метафизика! Если бы, если бы! Остановлено. Остановить! Есть только одна позиция. Потребовать полного запрета исследований в области биокристаллических веществ с активной структурой — так называл их Мак-Лорис. Выглядит идиотски. Придется облачиться в тогу ретрограда и консерватора — издеваться будут все, кому не лень. Но зато твердая, всеобъемлющая и, главное, очень простая и понятная для всех позиция.