Незримый рой. Заметки и очерки об отечественной литературе

Ко мне подошел Тимошенко, солдат третьего орудия, грабитель и насильник, он отвернул свой темно-зеленый полушубок и показал рану. Осколок попал ему в член. Рыдая, он взобрался на свою лошадь и ускакал, больше я его не видел.

Это не Бабель, а из воспоминаний поручика С. И. Мамонтова; но беспечное озверение пополам с истерикой, видимо, ощущались в самом воздухе Гражданской войны и сделались лейтмотивом “Конармии”. А когда бессловесные массы внезапно обрели дар речи и принялись наново именовать мир, Платонов открыл в этом косноязычии смысл и душу. А Зощенко в ту же пору взял за исходную точку стиля язык коммунальных квартир и “трамвайных перебранок”.

Так что большие стилистические открытия объективны и сопоставимы с выдающимися открытиями в естественных науках. Закон всемирного тяготения существует сам по себе от начала времен, но именно Ньютон обнаружил его существование.

И примеров подобного наведения реальности на резкость в искусстве немало.

Смолоду я считал условностью живописи Возрождения виды сквозь высокие узкие окна с неправдоподобно большим обзором, вмещающим небо, горы, долину с рекой и белыми петлями дороги. Пока однажды не забрел в церковные руины под Кутаиси и не увидел через щербатый оконный проем примерно ту же панораму. На недавней московской выставке Пауля Клее можно было прочесть и дневниковую запись художника: “Искусство не изображает видимое, но делает его видимым”.

Правда, собственный стиль, даже очень яркий и абсолютно узнаваемый, не гарантирует писателю легкой жизни. Лишь постоянный приток душевной энергии и вера в насущность своего сообщения предупреждает превращение стиля в хватку мастерства. На эту тему – о “строчках с кровью” и т. п. – великими авторами сказано много горьких и гордых слов.

Давным-давно я прочел высказывание, кажется, Огюста Ренуара, что-де в искусстве главное не что и не как, а кто. Но даже если я запамятовал и это было сказано кем-то другим, все равно, похоже, так оно и есть.

2017

Кто кого, или Равeнство

Борис Пастернак признается:

Не чувствую красот В Крыму и на Ривьере, Люблю речной осот, Чертополоху верю…

По прочтении этих строк вряд ли читатель заподозрит замечательного лирика в посредственном вкусе, в любви к “второсортной” природе. Всякий мало-мальски развитый человек понимает или чувствует, что состязательный подход к ландшафту исключен: кому-то мила степь, кому-то – море, кому-то – лес и т. п. – оценочные категории “лучше/хуже” применительно к природе неуместны. Любой пейзаж эстетически хорош, если он совершенен в своем роде. Допустим, пестрый сор фламандской школы —

Люблю песчаный косогор, Перед избушкой две рябины, Калитку, сломанный забор, На небе серенькие тучи, Перед гумном соломы кучи Да пруд под сенью ив густых, Раздолье уток молодых…

Вот и к искусству странно подходить с “общим аршином”. Привносить в эту область субординацию почти столь же нелепо, как утверждать, что сосна красивей осины. По мне, например, краше столетний, в рубцах и ссадинах тополь на городских задворках.

Мой старший, умный и многоопытный собеседник, Семен Израилевич Липкин, которого я всегда с радостью и благодарностью поминаю, говорил, что талант как золото; правда, кому-то при рождении достался слиток, а кому-то – золотой песок, но по химическому составу это одно и то же вещество. Утешительное соображение, во всяком случае для людей, занятых искусством. Гением надо родиться, но прилежный и удачливый обладатель способностей к искусству, не будучи гением, может ненароком создать шедевр: в конце концов, по абсолютному счету цыганская “Невечерняя” ровня “Высокой мессе” Баха, хотя Бах – гений-перегений, а автор “Невечерней”, возможно, ее одну и сочинил.

Искусство и спорт если и состоят в родстве, то в очень дальнем.

По окончании состязаний в каком-либо виде спорта результаты принимаются зрителями и болельщиками к сведению – нравятся они публике или нет: рекорд подтвержден голами, очками, секундами. Фраза “на мой вкус, NN забил два гола” звучит комично.

В искусстве же границы “обязательной программы” размыты, по выстрелу стартового пистолета участники разбегаются врассыпную, и стoящий автор не стремится заткнуть за пояс другого стoящего автора на его же поле, здесь главная задача – превзойти самого себя на своем поприще. Если продолжить соблазнительную, но сомнительную параллель со спортом, в искусстве выигрывает не тот, кто мастеровито из раза в раз показывает более высокий результат, а тот, у кого во время “прыжка” или “заплыва” лицо искажено гримасой сверхусилия, – каким-то образом восторг победы (блоковское “Сегодня я – гений”) передается и публике! Отсюда аллергия взыскательных авторов на мастерство “на все руки”. Искушенный читатель или зритель интуитивно ощущает характер и степень дарования того или иного автора, чтобы с радостью воздать должное его личному рекорду. Именно личному и непременно на его, а не на чужом, пусть и славном поприще. Потому что искусство не в последнюю очередь общение и хочется внимать собеседнику, а не ломать голову, кого он напоминает.

В таком родстве и сходстве природы и искусства можно различить приговор всякому состязанию, призовым местам и премированию как таковым в эстетической сфере.

В “Русском вестнике” в 1866 году одновременно (!) печатались “Преступление и наказание” и “Война и мир”. Ну и кто кого? (В отрочестве я бы не задумываясь предпочел Достоевского, в зрелые годы – Толстого…)

Слово “рaвенство” слишком площадное и агрессивное, но устаревшее, смещенное на второй слог ударение придает ему, на мой вкус, иной оттенок смысла – тот, который, вероятно, имел в виду Владислав Ходасевич в элегии “Деревья Кронверкского сада…”, обращенной к посмертной участи собственной души:

Моя изгнанница вступает В родное, древнее жилье И страшным братьям заявляет Равeнство гордое свое…

Вот такое “гордое равeнство”, кажется, существует и в искусстве.

2022

Парадокс акына

Семена Израилевича Липкина нельзя было не уважать. Помимо других талантов и добродетелей, его отличала неприязнь к красному словцу и точность, затрудняющая безмятежный треп. Как-то я в легком разговоре, совершенно не предвидя возражений, вскользь и пренебрежительно помянул акына Джамбула, лауреата Сталинской премии и многократного орденоносца. “Это вы напрасно, – вдруг сказал Липкин. – Я был с ним знаком. Он был умен, и ему принадлежит лучшее из известных мне определений поэзии: «Поэзия утешает, не обманывая»”.

Как такое возможно? Ведь существует взрослое, основанное на опыте знание, что правда по большей части безрадостна.

Здесь полезно “поверить гармонию алгеброй” и пристальней присмотреться к процессу с торжественным названием “творчество”.

Счастливая случайность в искусстве поэзии значит, быть может, больше профессионализма и пресловутой техники. Давным-давно и не раз замечено, что настоящую поэзию мутит от профессионализма, в первую очередь от собственного. Похвалы вроде “от зубов отскакивает” – это не про поэзию, с этим – в конферанс или скоротать ненастье за игрой в буриме. Версификационная сноровка главным образом и пригождается, чтобы счастливую случайность подметить и не упустить.

Больше, чем к любому другому искусству, к поэзии имеет отношение сказочное напутствие: пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что.

Желаемого результата достигает ремесло – на том стоит мир:

Летчик водит самолеты — Это очень хорошо! Повар делает компоты — Это тоже хорошо. Доктор лечит нас от кори, Есть учительница в школе.

А творчество высокой пробы каждый раз изумляется собственной удаче – “ай да Пушкин! ай да сукин сын!” – будто она свалилась как снег на голову, а не была гарантирована талантом и мастерством.