Ничто человеческое...

— Заря новой исторической эпохи уже не раз восходила над нашей планетой. Восходит она и сегодня. Но в отличие от людей, живших некогда, в баснословные времена, от тех, кто когда-то был современником новых эпох, мы видим и ощущаем эту новизну с величайшей отчетливостью и остротой. Если раньше, при смене времен, жизнь внука ненамного отличалась от жизни деда, то сейчас лавина перемен обрушивается на человечество столь ошеломительно, что внуки и деды часто не понимают друг друга…

Эту ситуацию исследуют художники, писатели, ученые. Она действительно беспримерна. Меняется лик Земли, рушатся традиции, перестраиваются уклад жизни, человеческие отношения. Элвин Тоффлер с полным основанием утверждает, что мы живем в невиданном, фантастически убыстренном эволюционном ритме. Непрестанно возрастающая зависимость человека от техники, утрата коммуникабельности между людьми, неврозы и стрессы вызвали, по его мнению, новую болезнь, которую он образно назвал «шоком будущего».

«Шок будущего» кажется особо опасным лишь при забвении, что за нами, восьмисотым поколением, семьсот девяносто девять минувших, ибо богатство человечества составляют не только видимые материальные и духовные достижения культуры и цивилизации, но и то, что невидимо: чувства, надежды, духовный поиск, тоска по истине, боль от несправедливости, вера в лучшее будущее тех, кто жил до нас, любил, боролся и порой во имя этого лучшего будущего жертвовал собой.

Никогда еще человек не нес в себе подобной громады эмоционального и духовного наследия, переживаемого норой бессознательно, но тем не менее воздействующего на наш образ мыслей и поведения. В бешеном ритме и суете сегодняшней жизни мы можем забыть о распятых рабах — сподвижниках Спартака, о подвижничестве строителей готических соборов, о любви Абеляра и Элоизы, о героях Великой французской революции и Парижской коммуны, о самоотречении жен декабристов и нравственном величии русских революционеров, — мы можем, повторяю, забыть о них в сутолоке бурной повседневности, но они ни на минуту не забывают о нас, они живут в нас, и это делает «шок будущего» не столь опасным, как некоторым кажется.

Этим я вовсе не собираюсь утверждать, что мир устойчив и стабилен. Я написал книгу «Вечный человек» именно для того, чтобы попытаться объяснить эту нестабильность.

У Маркса есть замечательная мысль о том, что коммунизм невозможен без сохранения богатства достигнутого развития. Эта мысль служит для меня источником вдохновения, когда я пишу книги о духовном мире сегодняшнего советского человека.

В книге «Вечный человек», завершающей трилогию о нравственном мире личности, мне хотелось рассказать о духовной жизни моего соотечественника и современника. В моей жизни было много незабываемых встреч с прекрасными людьми — рабочими-строителями, художниками, военными… Для меня всегда узнавание человека, проникновение в его внутренний мир составляли главную радость журналистского, писательского труда. Я спорил и спорю со сторонниками пессимистической точки зрения, что научно-технический прогресс неминуемо ведет к обеднению жизни человеческого духа. Каждая встреча убеждает: мир человека может и должен быть несравнимо могущественнее мира вещей…

Сегодня в нашем обществе углубление духов-но-нравственной основы человеческого бытия осознается все глубже как необходимое условие дальнейшего совершенствования социальных и человеческих отношений. Духовный потенциал наших людей был неизменно высок и раньше.

Не случайно иностранные гости бывали удивлены, почувствовав, поняв, как любят в нашей стране литературу, искусство, как дорожат в ней всеми явлениями, событиями духовного бытия человека.

Вот небольшая иллюстрация.

…Вернувшись из Советского Союза, где была устроена его выставка, Марк Шагал рассказывал во Франции:

— Нигде в мире не видели мы такой любви к чтению, к искусствам, как в России. Несмотря на то что у всех там телевизоры, все ходят с книжками, читают в скверах, в садах, в метро. Как они слушают музыку, это просто надо увидеть и почувствовать… Всей душой, для них это как бы священнодействие. И в театре то же самое. Такая тяга, такое уважение к культуре, прямо удивительно и трогательно.

Об этих впечатлениях художника с мировым именем я нередко вспоминал в моих поездках…

Утрата Ряд старых и новых французских впечатлений

1. Брешь

…Когда из поездки возвращаешься домой, в сердце уносишь то, что назвать можно образами-впечатлениями. Это, конечно, не суть вещей, но нечто более устойчивое и объемное, чем беглый и неопределенно пестрый набор разнообразных и нечаянных наблюдений.

…Шесть лет назад я улетал из Парижа с двумя образами-впечатлениями.

В одном из самых почтенных и элитарных университетов не только Франции, но и Европы я говорил о новой в то время университетской реформе, названной но имени министра образования реформой Аби, с известным французским философом (имени его не называю по соображениям гуманно-этическим, которые станут ясны читателю чуть ниже).

— Стремитесь ли вы воспитывать в ваших студентах гармонически развитую личность?

— Нет! — ответил философ решительно. — Нет… Воспитывая людей, ненужных индустриальному обществу, мы увеличиваем число несчастных.

— Но, воспитывая людей, нужных индустриальному обществу, вы никогда его не измените в лучшую сторону, — невольно заметил я.

Мой собеседник сумрачно молчал.

— Как относятся студенты к университетской реформе?

— К реформе Аби? — небрежно переспросил, развел руками философ. — Весьма враждебно.

— Почему?

— Да потому, — чуть ли не рассердился он на меня, — что она делает менее основательным гуманитарное образование, а стало быть, и менее гуманным общество. Гуманитарный и гуманный — это ведь понятия не только созвучные, но и родственные по духу.

Передо мной сидел немолодой, усталый, ироничный человек, резко сутулый, с большими руками, которыми, наверное, можно было обнять кафедру, как живое дерево, с лицом ничуть не современным, старинно-портретным, в котором беспечность соединялась с мудростью, — лицом энциклопедиста XVIII века. И я все полнее понимал, что «реформа Аби», несмотря на ее видимую целесообразность, которой я коснусь потом, импонировать ему не может: ведь наносила она удар именно по «духу энциклопедизма», сознательно изымала его из ценностей индустриального общества.

Когда-то в Эколь Нормаль учился Ромен Роллан; потом, став писателем, он рассказал о той исключительной роли, которую играл Шекспир в духовной и умственной жизни студентов его поколения. Рассказывая об Эколь Нормаль начала XX века, Роллан создавал образ одного из самых шекспировских мест на земле, может быть, второго после Стратфорд-он-Эвон. В Эколь Нормаль дышали Шекспиром, с ним как с живым общались денно и нощно. Ромену Роллану казалось, что сами стены школы насыщены этим духом навечно.

Помню, я задал вопрос, каюсь, лукавый:

— Какое место занимает Шекспир в духовной жизни ваших воспитанников?

Мой собеседник горьковато усмехнулся:

— А зачем им Шекспир?

— Кто-нибудь из студентов мог бы показать мне роллановские места?

— Думаю, что никто.

Я поднялся, поблагодарил за беседу.

В коридоре перед тем, как повернуть к выходу, повинуясь какому-то телепатическому импульсу, я обернулся, он стоял на пороге университетского жилища: воплощение одиночества.

…И вот через шесть лет я опять в Париже и хочу узнать мнение философа о новой реформе, которая носит название нынешнего министра образования, — «реформе Савари».

Но это невозможно: он отрезан от мира стенами лечебницы — сошел с ума.

…И в Венсенском университете — моем втором образе-впечатлении — мы говорили шесть лет назад о «реформе Аби». Мэтр-ассистент Ирэн Сокологорская заметила тогда:

— Когда она (то есть реформа) осуществится, людей, думающих оригинально, будет все меньше.