Нигде

«Гость.

Время: 03-32. Воскресение.

Привет! Скажите, Герман, это правда, что вы собираетесь дописывать свой роман в усадьбе?

Расскажите об этом поподробнее.

Читаю вас. Иногда нравится.

Напишите о предстоящей поездке. А как называется усадьба?

Спасибо.

«…Ложится в поле мрак ночной;

От волн поднялся ветер хладный.

Уж поздно, путник молодой!

Укройся в терем наш отрадный.

Здесь ночью нега и покой.

А днём и шум, и пированье.

Приди на дружное призванье,

Приди, о путник молодой!

У нас найдёшь красавиц рой;

Их нежны речи и лобзанье.

Приди на тайное призванье,

Приди, о путник молодой!»…

Глава вторая

Непогода

Он приехал в усадьбу во время грозы: по небу петляли молнии, клубились тучи, отовсюду шел густой дым, не прекращался грохот.

Гроза упорно возвращала Германа в ненавистное прошлое, от которого он пытался убежать на протяжении трех долгих десятилетий. Герман ненавидел грозу!

Он не раз пытался представить человека находящегося в состоянии аффекта. Два раза ему приходилось описывать в книге поведение людей пребывающих в состоянии аффекта, но то было описание вслепую. Он проштудировал специальную литературу, узнал, чем может быть вызвано это состояние, узнал о причинах, последствиях, но остались тайной те чувства, ощущения, те внутренние переживания и треволнения человека, в мозгу которого взорвалась эмоциональная бомба.

Чтобы понять, надо испытать самому.

Во время гроз, Герман ловил себя на мысли, что его состояние вполне может оказаться тем самым состоянием аффекта. Во всяком случае, было много общих черт, симптомов: эмоциональные вспышки происходили внезапно, длились недолго, сопровождались изменением сознания и частичным нарушением контроля за собственными действиями.

А кто-то утверждал, что гроза приносит духовное очищение.

Абсурд! Нет, он не верит.

***

…В приготовленном для него номере Герман осмотрелся. Уютная гостиная пришлась ему по душе: выдержана в стиле модерн с преобладанием кремовых оттенков, со вкусом меблирована, с двумя высокими окнами и ворсистым ковром.

В спальне главенствовала широкая кровать с большими декоративными подушками, закрывающими вогнутую кроватную спинку, две прикроватные тумбочки, туалетный столик с зеркалом, кресло и угловой шкаф для одежды.

К обеду дождь прекратился. Герман распахнул окно, пахло мокрой землёй, травой и гарью. Так пахнет, когда горят провода и бензин. Едкий запах начал заполнять гостиную, в горле запершило, Герман отстранился от окна, и сев на край дивана, попытался сосредоточиться. Правая ладонь машинально потянулась к шее. Запах гари настойчиво проникал в комнату, надо бы закрыть окно, думал он, но продолжал безвольно сидеть и отрешенно смотреть на свои взмокшие ладони.

Герман поспешил выйти из номера. На первом этаже, в холле, сидела девочка лет десяти. Она была похожа на большую ожившую куклу; Герман машинально потянулся в карман за блокнотом и ручкой. Достал блокнот, снял с ручки колпачок, собрался сделать запись, но передумал. Возможно, с толку сбила поза девочки. Или её взгляд: взрослый, осознанный, устремленный куда-то вдаль. Она смотрела в противоположную стену, а создавалось впечатление, смотрит сквозь неё.

Девочка сидела неестественно, сложив руки на груди, крест-накрест, ладонями обхватив тоненькие плечики. Обычно так сидят, когда в помещении слишком холодно.

Она его заметила, посмотрела прямо в глаза и улыбнулась; улыбка ей шла, взгляд сделался наивным, непосредственным, таким, каким и должен быть у детей.

Кроме девочки в холле не было ни души. Очередная загадка, успел подумать Герман, прежде чем приблизился к креслу.

– Привет, – весело сказал он, опустившись в свободнее кресло.

– Привет, – бойко отозвалась девочка. – А я вас знаю.

– Правда? И кто я?

Вместо ответа она слегка подняла ноги, внимательно посмотрела на свои красные лакированные туфельки и представилась:

– Меня зовут Ляля, я здесь с мамой.

– А я Герман.

– Да, – Ляля начала болтать ногами. – Герман, точно. А моего дядю зовут Глеб. Имя Глеб немножко похоже на имя Герман, да?

– Возможно, – уклончиво ответил Герман. – А ты случайно не знаешь, где все?

Ляля посмотрела на Германа глазами полными удивления. Взгляд был по-взрослому сосредоточен, глубок и пристален. Она смотрела на него секунд двадцать, будто ожидая, что он ударит себя ладонью по лбу и скажет, что сморозил глупость. Но он этого не сделал, поэтому ей пришлось ответить:

– Все сидят в номерах, – произнесла она шепотом.

– Почему в номерах? – не понял Герман.

– А вы не чувствуете, что пахнет гарью? Была гроза, вы же слышали, да?

– Слышал.

– Все разошлись по номерам… Гроза была очень сильной… Вы не боитесь грозы?

Её вопрос заставил Германа напрячься. Не боится ли он грозы? Что ей ответить? Правду, конечно же, говорить нельзя.

– Я её недолюбливаю, – отшутился он.

– А я боюсь. Гроза может убить! Вы знаете, как тяжело умирают люди, которых убивает молния?

Герман сглотнул. Ляля опять подняла ноги, и он обратил внимание на пряжку её лакированных туфель. У самой застежки пряжка обгорела, кожа почернела, сморщилась и выглядела грубой.

– Ляля! – раздался над самым ухом внезапный голос.

Мать девочки – низкорослая шатенка лет сорока – выскочила из-за колонны с видом воительницы.

– Сколько можно тебя ждать, что ты здесь делаешь?

– Я хотела подняться в номер, но устала.

– Мне это не нравится, – женщина взяла дочь за руку и, не глядя на Германа, потянула Лялю к лестнице.

– Пока, – крикнула Ляля.

– Пока, – ответил он чуть слышно, неотрывно глядя на красные лакированные туфли. Мать и дочь носили одинаковую обувь: красную, лакированную, на низком каблучке. Отличались туфли, пожалуй, размером.

Почему он об этом подумал? Наверное, потому, что туфли, хоть и были новыми, выглядели старомодно.

– Силы небесные! Вы всё-таки приехали. Поздравляю! – В холл прошла Анна Марковна.

На левой руке у нее висел оранжевый дождевик, в правой она держала зонт-трость. Было забавно видеть и зонт и дождевик одновременно.