Никита Хрущев. Реформатор

Шолохов зазывал отца к себе в Вешенскую, соблазнял рыбалкой и охотой в Донских плавнях. Отец обещал приехать, вот только когда — не знает, все дни расписаны по минутам.

— Ловлю вас на слове, — настаивал Михаил Александрович, — к концу лета, к открытию охотничьего сезона, напомню.

На том они и расстались.

Естественно, посещение Шолоховым отца не осталось незамеченным. Михаил Александрович рассказывал всем желавшим его слушать, как он гулял с Хрущевым, чем угощали за обедом и главное, как внимательно он слушал «Поднятую целину». Друзья поддакивали, восхищались, завидовали.

Весной Шолохов уже сам позвонил отцу, теперь он ничего не просил, сообщил, что главы «Поднятой целины», прочитанные на даче в Огарево, он окончательно доработал, вскоре они появятся в «Правде». 13 и 14 апреля главная партийная газета отвела два подвала под описание новых злоключений деда Щукаря и его приятелей (обычно там размещались наиболее важные политические и хозяйственные статьи).

С того времени и повелась дружба отца с Шолоховым. Регулярно, практически ежегодно, Михаил Александрович с Марией Петровной наведывались к нам на дачу, сначала в Огарево, а затем в Горки-9. Михаил Александрович читал новые куски, сначала из «Поднятой целины», а затем из книги о войне «Они сражались за Родину». Вот только в Вешенскую отец так и не выбрался ни в 1957 году, ни в следующем, 1958-м. Он собирался, намечал даты, но каждый раз вклинивались неотложные дела. Шолохов напоминал отцу о не сдержанном обещании, но без назойливости, отец извинялся, и охота на Дону откладывалась до лучших времен.

К Шолохову отец выбрался только в конце августа 1959 года. В то лето он готовился на пицундской даче к визиту в США, читал справки, беседовал с американистами, надиктовывал свое выступление в ООН. В конце «отпуска» отец позвонил Шолохову, осведомился, не отменил ли тот свое приглашение? Шолохов обрадовался, подтвердил, что приглашение в силе и на этот раз, и на все последующие. Отец предупредил, что времени у него в обрез, охоту с рыбалкой придется отложить, у Шолоховых он задержится только на день-два. В Москву отец возвращался поездом. По пути разговаривал с секретарями обкомов, приглашал их к себе в вагон на остановке при переезде из одной области в другую и расставался, покидая ее.

К приезду отца готовились всей станицей, варили, пекли, жарили, парили донские деликатесы. Нагрянувшая накануне охрана разочаровала и Шолохова, и односельчан: Хрущев на диете, кормить его будут они сами и из своих, проверенных в специальной лаборатории, продуктов.

Отца встретили хлебом-солью, казацкими песнями, а когда прошли в дом, Мария Петровна пожаловалась: они так старались, не подозревали, что гость на диете, да еще такой строгой.

Отец действительно соблюдал предписания врачей, но диетическую пищу не любил, не еда это — одни калории.

— А судак у вас есть? — спросил он Марию Петровну в ответ на ее сетования и хитро улыбнулся.

— А как же! И судак, и лещ, и сом, — начала перечислять хозяйка.

— Судак свежий или мороженый? — перебил ей отец.

— Не свежий — свежайший, — обиделась Мария Петровна, — сегодня утром еще в Дону плавал.

— Они меня на диете мороженым кормят, не судак, а кусок резины, — пожаловался отец и, оглядевшись, как бы по секрету закончил, — я в гостях, а в гости ходить со своей диетой неприлично.

Пировали на славу, только от водки отец отказался, зато нахваливал донские вина, особенно любимые им рислинги. Обычно отец, не желая стеснять хозяев, ночевать уезжал в свой вагон. Но Шолохов так настаивал, а Мария Петровна так искренне расстраивалась, что на сей раз, изменив обычаю, он остался у Шолоховых до утра.

На следующий день отец пригласил Шолохова сопровождать его в начинавшейся через пару недель поездке по Соединенным Штатам Америки. Приглашение пришло ему на ум не экспромтом. Обсуждая с Громыко и другими людьми, отвечавшими за подготовку поездки, состав делегации, он упомянул Шолохова еще месяц назад. Ему возразили в один голос: Шолохов для столь ответственного визита категорически не подходит. Михаила Александровича последние годы за границу старались не выпускать, но не по политическим мотивам. Шолохов запойно пил. А запив, творил такое… Сладить с ним не мог никто. Приходилось ждать неделю, а то и больше, пока ситуация не разрешится сама собой. В ЦК опасались — в случае запоя где-то в капиталистической стране не только стыда не оберешься, но он вообще может пропасть без следа. Отец, естественно, об этом «грехе» Шолохова был наслышан. Он и в Вешенскую заехал, чтобы своими глазами посмотреть, насколько Шолохов контролирует себя за столом. Увиденным отец остался доволен, Шолохов пил не перепивая, говорил внятно и связно, вел себя как подобает вести нормальному мужику. В Америке он не запьет. Опасения чиновников продиктованы желанием перестраховаться.

По возвращении в Москву отец поручился за Шолохова перед Президиумом ЦК, шутливо заверил, что глаз с него не спустит. В США Шолохов не пил, точнее не запил. После Америки отношения отца с Шолоховым, я бы не называл их дружбой, еще более укрепились.

Через пару лет Шолохов снова засобирался за границу. Запои у него участились, и «инстанции» отказались выпустить его в Скандинавию. Он обратился к отцу за поддержкой, и тот за него «поручился» вторично, как выяснилось позже, напрасно. В Швеции Михаил Александрович не сдержал данного отцу слова, сорвался, половину срока провалялся в гостиничном номере. Посольство на Шолохова пожаловалось в Москву, и отдел ЦК предложил принять к писателю меры. Отец их не поддержал, не выговор же ему объявлять.

По возвращении Шолохов снова появился у нас на даче, несколько пришибленный, с виноватым выражением лица. Он привез отцу в подарок купленные в Швеции на развале резиновые зеленые сапоги. По его словам, охотничьи — в них хорошо по болоту бродить. Вот только сапоги отцу не годились. Шолохов взял самый ходовой 42-й размер, не подозревая, что у отца нога почти детская, он носил обувь 39-го размера. Сапоги достались мне. Хорошие сапоги. Каждую весну и осень я месил ими грязь сначала у отца, а затем у себя на даче. Порвались сапоги только в конце 1980-х годов, когда ни отца, ни Шолохова давно уже не было на свете.

Дружба отца с Шолоховым вызвала в Москве массу толков. Собратья-писатели объясняли ее не талантом своего собрата, а придумали, что они с отцом — свояки. У отца жена — Нина Петровна, у Шолохова — Мария Петровна. Тут Петровна, там Петровна. Какие еще требуются доказательства? Шолохов слухи, несмотря на всю их абсурдность, не опровергал.

В конце июня 1964 года отец побывал с официальным визитом в Швеции. Там на одном из многочисленных приемов к отцу подошла дама (ее имени он не запомнил) и сказав, что она из Нобелевского комитета, [38] завела разговор о литературе. Затем, как бы невзначай, но отнюдь неслучайно, заметила, что Нобелевский комитет, Шведская академия раздумывает о Нобелевской премии для одного из русских писателей. Почти пятьдесят лет, со времени революции, им премии не присуждали. Она дипломатично умолчала о Пастернаке, да и об Иване Бунине, эмигрантском русском нобелевском лауреате 1933 года, тоже не вспомнила. Теперь академики настроились исправить несправедливость. У них уже есть два кандидата, она назвала фамилии. Новая знакомая отца поинтересовалась, кого из ныне живущих писателей своей страны он считает достойным Нобелевской премии? Что думает об их кандидатах? Дома отец рассказывал, что он заколебался, сначала вообще не хотел называть имен, кто знает, как истолкуют его слова? Потом решил не отмалчиваться, сказал, что по его читательскому мнению, предоставленные к рассмотрению писатели — люди достойные, талантливые (он никогда не раскрывал их имен), но далеко не самые лучшие. И тут отец произнес фамилию Шолохова, но с оговоркой, что сам он в литературе дилетант, пусть шведские академики решают сами. Женщина поблагодарила отца и заверила, что передаст его мнение Нобелевскому комитету.

38

В своих воспоминаниях отец называет ее министром культуры Швеции.

После октября 1964 года Шолохов с горизонта отца исчез, в гости больше не напрашивался, не звонил. Отец переживал, но любить его как писателя не перестал.

Не прислал Шолохов и соболезнования маме по случаю смерти отца.

В 1965 году, спустя год после того разговора Шведская академия присудила Шолохову Нобелевскую премию. Такая вот человеческая судьба.

Блиц-визит в Венгрию

Новогодних торжеств отец почти не заметил. Не успев выспаться после банкета в Кремле, утром 1 января 1957 года он вместе с Маленковым, который тогда представлял советское руководство в Венгрии, улетел в Будапешт. Туда отец пригласил болгар, румын и чехов со словаками, чтобы по-братски обсудить с хозяевами-венграми, как помочь им поскорее выкарабкаться из кризиса, порожденного прошлогодними беспорядками.

Совещание совещанием, но, кроме всего прочего, отец хотел собственными глазами взглянуть на Будапешт, удостовериться, настолько ли он разрушен, как пишут американские газеты. Ущерб, нанесенный городу боями, показался отцу, повидавшему на своем военном веку немало подобных картин, небольшим, только улицы очень замусорены. Все можно восстановить за несколько месяцев, от силы — за год.

Хотел отец пообщаться и с новым венгерским руководством, не только с Кадаром и его ближайшим окружением, уже не раз побывавшими в Москве, но и с теми, кто в Москву не ездил. Встречи его успокоили и ободрили — эти люди знают, чего хотят, и понимают, как добиться поставленной цели, умиротворить страну, улучшить жизнь простых венгров. Наверное, от тех разговоров протягивается ниточка к особой стратегии Яноша Кадара, которую на Западе прозвали «гуляш-коммунизмом» — децентрализованной экономике, предоставляющей в рамках существующей политической системы максимум свободы производителю. Формально «гуляш-коммунизм» оформился позднее, пока же отец рассказывал своему новому другу Яношу о собственных планах совнархозного преобразования Советской системы. Так или иначе, но именно тогда отец увидел в Кадаре единомышленника и не ошибся.