Николай Александрович Невский

Знания внушают почтение. Окружающие испытывают необходимость приведения в соответствие знания и звания. 11 ноября 1934 года группа академиков-востоковедов по инициативе В. М. Алексеева подает в Академию наук СССР «Записку о предлагаемом нижеподписавшимися к избранию в действительные члены АН СССР профессора Николая Александровича Невского». Мы не будем цитировать обширный текст этой записки полностью, но, следуя принятому нами принципу документальности, приведем все же несколько небольших отрывков. Подлинный документ эпохи, сохранивший в своих строках аромат времени, часто рассказывает больше, чем самое изысканное изложение его. Итак, за что коллеги выдвигали Н. А. Невского в академики через пять лет после его возвращения на родину? За то, что «благодаря своим исключительным научным качествам Николай Александрович выработал из себя крайне редкий для японистов-неяпонцев тип исследователя наиболее трудных и редко стоящих на очереди этнографических и лингвистических проблем, при этом не тех, что выглядят наиболее эффектно в японо-логической информации для неспециалистов, но именно тех, которые занимают японских исследователей, вследствие чего, обращенные именно к этой аудитории, его работы чаще всего написаны на японском языке, которым он владеет в совершенстве, являя нам пример редкого овладения стихией иностранного языка вплоть до полного ее индивидуального претворения в родной язык»; «Едва ли не более всего он оригинален в своих занятиях тангутским письмом… увенчивающихся ныне составленным им первым тангутско-русско-английским словарем… который ждет только печатания». В тангутском фонде Невский «обнаружил доселе неизвестные и,

по-видимому, нигде не имеющиеся тексты, в особенности небуддийские, дающие научному поиску больше всех прочих»; «Наконец, руководство новыми для Эрмитажа собраниями по тангутско-китайскому искусству могло быть вверено только ему»; «Итак, принимая во внимание, что в лице Н. А. Невского мы имеем, во- первых, первого в СССР знатока японского языка, как него диалектов, языка цоу, языка айнов и тангутской письменности и, кроме того, первоклассного китаиста, во-вторых, знатока японского языка, овладевшего им, как стихией, в-третьих, методологически зрелого исследователя научных этнографических и лингвистических (чаще всего соединенным подходом) проблем, весьма далеких от информационного показа, в-четвертых, исследователя, изобилующего исключительными материалами, которому должна быть предоставлена полная возможность этот материал опубликовать, мы, нижеподписавшиеся действительные члены Академии наук СССР как свидетели научной деятельности и научной квалификации профессора Николая Александровича Невского, считаем своей обязанностью представить его к избранию в действительные члены АН СССР по востоковедению».

Н. А. Невский не был избран в академики. Данное представление писал В. М. Алексеев. Академик Алексеев любил Невского, возможно, как никого из своих учеников, хотя Невский и не работал как китаист, будучи при этом, по оценке Алексеева, «первоклассным китаистом». И как жаль, что Алексеев не дожил до опубликования хотя бы части трудов Невского, об издании которых он так хлопотал, не дожил до присуждения Невскому посмертно Ленинской премии.

К 1935 году Н. А. Невский смог подготовить для широкой аудитории сообщение о составе тангутского фонда Института востоковедения. 20 марта 1935 года по заданию дирекции этого института на сессии Академии наук Невский выступил с докладом «Тангутская письменность и ее фонды». К этому докладу он особенно тщательно готовился. Надо было подвести итог тому, что сделано, определить пути дальнейших исследований.

…Зал — маститые академики и молодежь — смотрел на него с настороженным любопытством. Н. А. Невский начал с истории тангутского народа. Слушали со вниманием, но без подъема. Зачитал первые строки из расшифрованной им тангутской оды:

Черноголовых каменный город на берегу вод пустыни, Краснолицых отцовские курганы в верховьях Белой реки, Длинных минья страна там находится. Народ там талантливый, высокий, в десять футов

ростом люди…—

и почувствовал, как легкая волна возбуждения пробежала по залу. Он излагал свое толкование отдельных мест оды и ощущал, как церемониальная торжественность стиха, его эпически суровая простота увлекают зал.

Батюшка Рату, сам хотя и ростом был невелик,

но необыкновенно мудр, В то давнее время, малое делать не соглашаясь,

замысел великий таил… Наша матушка Ама — стала рода истоком, Серебряное чрево, золотые груди,

Хорошее семя не прерывается и носит название Нгвеми…

Оду в честь великого учителя Ири, создателя тангутского письма, приняли аплодисментами:

Тибетец, китаец и мй[тангут] — у всех троих мать одна,

Несходство речей у них — раздельность земель дала.

На западе дальнем стоит край высокий Тибет,

И в этом тибетском краю — тибетские знаки письма,

На крайнем востоке лежит в низинах страна Китай,

И в этой китайской стране — китайские знаки письма,

У каждого свой язык, и каждый любит его,

Почтенье к своим письменам питает и тот и другой.

У нас же в нашей стране великий учитель Ири,

На небе звезда письмен — с востока она взошла,

Письмо принеся с собой, она озарила закат.

Набрав себе тысячи три и семьсот студентов,

их выправил всех, Среди областей всей страны не сыщешь теперь такой, где бы

море наук ни подносили они, Под небом великим у нас читаются книги свои

и собственный свой этикет, Не шли за Тибетом, и что ж? — пред нами склонился Тибет! На суше-земле у нас дела свои сами вершим —

и свой государственный чин. Не подчинились Китаю, и вот — преклонился пред нами

Китай!..

В различных приказах у нас среди штата чинов

Приказных чиновников больше всего из минья [тангутов],

О всем этом ныне подумайте Вы!

Раз то не заслуга учителя, скажите же — чья?

Когда читаешь эту оду в переводе Н. А. Невского, затем читаешь ее в подлиннике, то невольно удивляешься двум «точно»: тому, как точно Н. А. Невский перевел в 1935 году эту оду, фактически всего через десять лет после начала своих занятий мертвым тангутским языком, и тому, как точно он передал по-русски ритм и настроение оды, отраженный в ней подъем, взлет самобытной тангутской культуры, маленького народа, зажатого с востока и запада двумя гигантами — Китаем и Тибетом, не нынешним, а Тибетом тех лет, и нашедшим силы создать свое государство, свою письменность и свою письменную культуру. Невский передал аудитории оптимизм народа, запечатленный в своеобразном сочинении «Крупинки золота на ладони»:

Тангуты смело и бодро идут вперед, Кидане ступают медленным шагом, Тибетцы большею частью чтут будд и монахов, Китайцы же все любят светскую литературу.

Проблема быстрого и надежного обучения грамоте возникла вместе с письмом как важнейшая культурно-историческая задача. И решалась эта задача для каждой письменности, каждым народом, язык которого эта письменность отражала. «Уши мальчика на его спине» — эту истину любили повторять учителя древнего Египта, но одной палкой, какой бы прочной и гибкой она ни была, никогда нельзя было добиться того, чтобы дети быстро, а главное, с охотой, увлечением постигали великое искусство письма. Детей нужно было заинтересовать, а сам процесс обучения грамоте объединить с передачей начатков полезных знаний. Для этого требовалась не только убежденность учителя в том, что, как писал безвестный древнеегипетский поэт, «книга нужнее построенного дома» и «книга лучше расписного надгробия», но и уверенность ученика в том, что «аз буки веди, глаголь добро». А эта уверенность приходила не сразу и не ко всем. Чтобы обрести ее, и в древности и в наши дни во всех странах мира составляют занимательные азбуки и такие подборки письменных знаков первой необходимости неалфавитных систем письма, в которых изучаемый материал подавался бы в увлекательной и высокопоэтичной художественной форме. Эту задачу решали и решают педагоги разных стран, и

именно благодаря их трудам, например, знаки японского слогового письма объединяются в древний стихотворный алфавит ироха, а буквы церковнославянского алфавита приобретают живую ощутимую плоть, складываясь в запоминающийся нравоучительный текст.

Это всегда была нелегкая задача, ибо в руках архитектора было ограниченное количество материала, ни один кирпич не походил на другой, а построенное здание должно было быть и гармоничным и прекрасным и, кроме того, не лишено определенного смысла.

В XI веке такая задача встала и перед деятелями тангутского просвещения. Вслед за «великим учителем Ири», создавшим тангутское письмо, они вынуждены были искать пути к скорейшему обучению этому письму. И в данном случае тангутские просветители нашли нужные образцы у своего соседа. В первой половине VI века тысяча китайских иероглифов, признанных наиболее необходимыми, по преданию, была за одну ночь зарифмована Чжоу Син-сы в единую поэму, получившую название «Цянь цзы вэнь» или «Тысячесловие». После этой ночи голова Чжоу Син-сы стала совершенно белой, но старания его были вознаграждены тем, что более тысячи лет его труд изучали школьники во всех уголках огромной страны.