Николай Гоголь. Жизнь и творчество

"Он (Пушкин) уже давно склонял меня приняться за большое сочинение и наконец, один раз, после того, как я ему прочёл одно небольшое изображение небольшой сцены, но которое, однако ж, поразило его больше всего мной прежде читанного, он мне сказал: "Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, с этой способностью, не приняться за большое сочинение! Это просто грех!" Вслед за этим начал он представлять мне слабое моё сложение, мои недуги, которые могут прекратить мою жизнь рано; привёл мне в пример Сервантеса*, который, хотя и написал несколько очень замечательных и хороших повестей, но если бы не принялся за Донкишота, никогда бы не занял того места, которое занимает теперь между писателями, и, в заключенье всего отдал мне свой собственный сюжет… Это был сюжет "Мёртвых душ".

Приведённые Пушкиным аргументы и факты, само направление разговора — всё это отвечало самым глубоким и сокровенным переживаниям Гоголя. Речь шла об его предназначении и славе. Гоголь уже избрал писательство как основное поприще своей деятельности, однако это не положило конец его душевному беспокойству и колебаниям. Ему нужен не любой литературный замысел, но такой, который бы вобрал в себя все его устремления, раздумья, все силы — и нравственные и физические; замысел, который бы на долгие годы, а может быть, и на всю жизнь, стал его главным делом. Словом, ему нужна была книга жизни. "Большое сочинение" в разговоре его с Пушкиным равнозначно понятию "главного сочинения". Так объяснил Пушкин предназначение "Мёртвых душ" и так Гоголь их воспринял.

Новое сочинение, работу на которым Гоголь начал к концу 1835 года и первые главы которого успел прочитать Пушкину, повлияло на всё мироощущение автора. Произошло это не сразу: ещё задумывался и писался "Ревизор" и другие произведения, началось и продолжалось сотрудничество в основанном Пушкиным журнале "Современник", ещё властвовали над Гоголем заботы и треволнения петербургской жизни. Но постепенно укреплялось и возрастало в нём желание — отодвинуть всё в сторону, чтобы всецело отдаться главному делу.

Жизнь за границей, вдали от родины, спокойная и сосредоточенная, отвечала этому плану. Именно так объясняет Гоголь свой отъезд за границу в "Авторской исповеди".

"…Как только я почувствовал, что на поприще писателя могу сослужить также службу государственную, я бросил всё: и прежние свои должности, и Петербург, и общества близких душе моей людей, и самую Россию — затем, чтобы вдали и в уединенье от всех обсудить, как это сделать, как произвести таким образом своё творенье, чтобы доказало оно, что я был также гражданин земли своей и хотел служить ей".

Так видится Гоголю его путь — путь постепенного освобождения от всего стесняющего и лишнего и сосредоточения на главном. Вначале он бросил чиновничью службу, потом преподавательскую — в Патриотическом институте и в университете. Теперь настал черёд Петербурга и общества близких Гоголю людей, то есть пушкинского круга. Всё должно быть подчинено "одной страсти", одному замыслу…

С кем же собирался Гоголь "обсудить" своё новое творение и пути и способы его создания? Как всегда — только с самим собой. Другим оставалось лишь по намёкам и случайным фразам догадываться о том, что происходило в его сознании.

"Отсутствие моё, вероятно, продолжится на несколько лет", — сообщал Гоголь в первом же письме с дороги, 28 июня 1836 года, письме, адресованном В. А. Жуковскому. Продолжительность срока, да и сама его неопределённость говорили о трудоёмкости поставленной задачи.

В Гоголе происходит заметное изменение душевного настроя. Но странное дело! — в этом изменении словно узнаётся что-то знакомое, звучат ноты, возникшие в юношеские годы. "Клянусь, я что-то сделаю, чего не делает обыкновенный человек. Львиную силу чувствую в душе своей", — говорит Гоголь в упомянутом письме к Жуковскому. Подобные предчувствия были у Гоголя перед окончанием Гимназии: "Испытую свои силы для поднятия труда важного, благородного: на пользу отечества…" и т. д. Гоголь словно возвращается на круги своя; ведь в новом творении, в замысле "Мёртвых душ" обрёл он идею того главного дела, того подвига, о котором мечтал с молодых лет. Только на другом поприще предстояло совершиться этому подвигу — литературном, а не служебном, чиновничьем.

В свете своего главного дела Гоголь теперь рассматривает прежние литературные опыты как подготовительные, недостаточные. Дескать, это не больше чем ученические упражнения, изобличающие "дрожащую руку начинающего и смелую замашку шалуна".

Даже "Ревизор" подпадает под неумолимый приговор. Друзья Гоголя Прокопович и Пащенко сообщили из Петербурга, что "Ревизора" играют каждую неделю при переполненном зале; в ответ Гоголь полушутливо — полусерьёзно выговаривал: "…С какой стати пишете вы все про "Ревизора"?.. Что это за комедия? Я, право, никак не понимаю этой загадки. Во-первых, я на "Ревизора" — плевать*, а во-вторых… к чему это?" И затем — уже обо всём написанном им прежде: "…Если бы появилась такая моль, которая бы съела внезапно все экземпляры "Ревизора", а с ними "Арабески", "Вечера" и всю прочую чепуху, и обо мне в течение долгого времени ни печатно, ни изустно не произносил никто ни слова — я бы благодарил судьбу. Одна только слава по смерти (для которой, увы! не сделал я до сих пор ничего) знакома душе неподдельного поэта. А современная слава не стоит копейки".

Давно ли Гоголь жаждал именно "современной славы", говорил, что не может сосредоточиться ни на каком большом труде: "Примусь за историю — передо мною движется сцена, шумит аплодисмент*…" Жажда немедленного эффекта, одобрения современников толкала на путь комедиографа. А теперь всё опостылело, ушло в прошлое… Между тем и здесь происходило возвращение к настроениям и мыслям молодых лет. В своей юношеской поэме "Ганц Кюхельгартен" Гоголь прославлял того, кто, не прельщаясь мишурным блеском современной славы, обдумывает и совершает подлинно великие труды.

Для них он жизни не щадит. Вотще* безумно чернь кричит: Он твёрд средь сих живых обломков И только слышит, как шумит Благословение потомков.

Возобновление работы

Первые недели заграничной жизни Гоголя ушли на дорогу, многочисленные переезды из одного места в другое. Из Гамбурга он направляет путь через Бремен, Оснабрюк, Дюссельдорф и Ахен в Кёльн*. После двухдневного плавания по Рейну через Майнц и Франкфурт-на-Майне переезжает в Баден-Баден. К середине августа добирается до Швейцарии и останавливается в Женеве.

Письма Гоголя друзьям и знакомым полны острых зарисовок с комическими, порою язвительными деталями. Ему интересно всё, он воспринимает мир живо и свежо, как школьник, выпущенный на каникулы. Для своей бывшей ученицы, шестнадцатилетней Марии Балабиной*, составляет дневник путешествия; здесь не только впечатления от городов, природы, людей, но и целые юмористические сценки. Например, разговор за обедом с одним французом. Диалог, как нетрудно увидеть, протекал по чисто гоголевской ассоциативногротескной логике.

"Я вам советую, Monsieur, взять этого компота. Это очень хороший компот". "Да, — сказал я, — это точно очень хороший компот. Но я едал (продолжал я) компот, который приготовляли собственные ручки княжны

Варвары Николаевны Репниной* и которого можно назвать королём компотов и главнокомандующим всех пирожных". На что он сказал: "Я не едал этого компота, но сужу по всему, что он должен быть хорош, ибо мой дедушка был тоже главнокомандующий". На что я сказал: "Очень жалею, что не был знаком лично с вашим дедушкою". На что он сказал: "Не стоит благодарности".