Николай Гоголь. Жизнь и творчество

Нетрудно почувствовать глубоко личную подкладку этого пассажа, найти те или другие биографические параллели, — но дело, конечно, не в них. Гоголь строит художественный образ автора, который вплетается в общую ткань поэмы, который в одном гармонирует с остальными образами, а в другом — противоречит им, оттеняет их.

"Автор" также изменился к худшему, погрузился в прозу жизни, в её безучастную холодность. Но если другие не заметили этой перемены или же всегда были такими, то "автор" глубоко о ней сожалеет и скорбит.

Но образ автора выступает и другими своими гранями, столь важными для звучания поэмы в целом. Это писатель, художник, суровый реалист, дерзнувший сказать современникам всю правду. Осмелившийся вывести на всеобщее обозрение "страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь". И не ради славы и успеха решился он на это — слава и успех сопутствует тем, кто льстит людям, "показав им прекрасного человека", — а ради торжества истины и справедливости.

Так вырисовывается ещё одна грань образа автора — неподкупного патриота и гражданина. С суровой прямотой говорит он о тёмных сторонах жизни, но в то же время с воодушевлением замечает всё хорошее, что способно внушить надежду и поддержать веру в лучшее будущее: и меткость и живость русского слова, и необозримость российских пространств, и широту и удаль национального характера. И хотя в цельную картину всё это не складывается, и такую картину автор считает, пожалуй, преждевременной, но он полон светлых предчувствий. Он только отодвигает осуществление этих предчувствий на далёкое будущее, на следующие тома поэмы, когда мера суровой правды исполнится, а идеал прояснится. "И далеко ещё то время, когда иным ключом* грозная вьюга вдохновенья подымется из облечённой в святый ужас и в блистанье главы*, и почуют в смущённом трепете величавый гром других речей…"

Суждения и толки

"Мёртвые души" вызвали небывалое возбуждение во всём русском читающем мире, ещё большее, чем "Ревизор". Все ждали этой книги, знали, что Гоголь работал над ней многие годы и считает её своим главным произведением.

Одним из первых на новую книгу откликнулся А. И. Герцен. В дневнике он записал: "Мёртвые души" Гоголя — удивительная книга, горький упрёк современной Руси, но не безнадёжный… Портреты его удивительно хороши, жизнь сохранена во всей полноте; не типы отвлечённые, а добрые люди, которых каждый из нас видел сто раз. Грустно в мире Чичикова так, как грустно нам в самом деле; и там и тут одно утешение в вере и уповании на будущее. Но веру эту отрицать нельзя, и она не просто романтическое упование ins Blaue [4] *, а имеет реалистическую основу: кровь как-то хорошо обращается у русского в груди".

4

На небеса (нем.)

Герцен предвосхитил характер всех последующих толков о "Мёртвых душах": художественные достоинства произведения обсуждались вместе с его общественной ролью и воздействием. Так же поступил и Белинский. В рецензии, опубликованной в "Отечественных записках", он отметил, что "Мёртвые души" не только "творение необъятно художественное по концепции и выполнению", но и гуманное, "дышащее страстною, нервистою*, кровною любовию к плодовитому зерну русской жизни".

Связь художественных моментов и общественного значения не упустили из виду и противники Гоголя, но толковали они её по-своему, в ином духе. К. П. Масальский* в "Сыне отечества", Н. И. Греч в "Северной пчеле", О. И. Сенковский в "Библиотеке для чтения", Н. А. Полевой* в "Русском вестнике", словно сговорившись, дружно писали и о карикатурности и фарсовости изображения, и, одновременно, о неуважении к народу и стране, о недостаточном патриотизме. "Между тем, как его восхищает всякая дрянь итальянская, едва коснётся он не итальянского, всё становится у него уродливо и нелепо!" — жаловался на автора "Мёртвых душ" Н. А. Полевой. "Почему, в самом деле, современность представляется ему в таком неприязненном виде, в каком изображает он её в своих "Мёртвых душах", в своём "Ревизоре", и для чего не спросить: почему думает он, что каждый русский человек носит в глубине души своей зародыши Чичиковых и Хлестаковых? Спрашиваем: так ли изображают, так ли говорят о том, что мило и дорого сердцу?"

После этого власти смело могли бы рассматривать Гоголя как политически неблагонадёжного. Не случайно Белинский считал рецензию Полевого доносом.

Гоголь с жадным интересом следил за разворачивающейся полемикой, ловил каждое слово, каждое суждение, высказанное об его новой книге. Картина во многом напоминала ту, которая возникла после "Ревизора": упрёки чисто литературного свойства шли рука об руку с обвинениями политическими. В количественном отношении (если говорить о критике) преобладали, правда, голоса друзей Гоголя, к тому же это были наиболее авторитетные и влиятельные литераторы — писатели и критики. Но Гоголю, как мы знаем, было свойственно сгущать краски, и он, как и шесть лет назад, мог бы сказать: "Все против меня…" Мог бы впасть в отчаяние или, по крайней мере, среагировать на суждения о "Мёртвых душах" болезненно, остро.

Но этого не произошло. Реакция Гоголя на сей раз была спокойнее, стабильнее. Писатель имел уже опыт; он знал, на что шёл, он запасся терпением. "Ещё восстанут против меня новые сословия и много разных господ; но что ж мне делать! Уже судьба моя враждовать с моими земляками. Терпенье!" Эти слова Гоголь написал в самом начале работы над поэмой, написал с оглядкой на "Ревизора". Полученный урок не пропал даром.

Но дело не только в этом. Реакция Гоголя объяснялась ещё особенностями нового сочинения, его отличием от всех предыдущих, включая и "Ревизора". "Ревизор" был законченным, завершённым произведением. Он говорил сам за себя; ничего прибавить к нему уже нельзя было — разве что в специальных комментариях или в другом произведении (например, в "Развязке Ревизора"). Не то "Мёртвые души", книга незаконченная, становящаяся на глазах, обещающая впереди ещё два тома.

И когда Гоголь слышал упрёки в карикатурности, в низости или односторонности изображения, а то и в прямой клевете на отечественные нравы и порядки, то он неизменно ссылался на продолжение своего труда. Подождите, говорил он, явятся новые картины, новые образы, — и недоумённые вопросы и обвинения отпадут сами собой. "…В сей же самой* повести почуются иные, ещё доселе небранные струны, предстанет несметное богатство русского духа… И мёртвыми покажутся пред ними все добродетельные люди других племён, как мертва книга пред живым словом!" Подобные обещания Гоголь давал и в самом тексте поэмы (откуда мы привели цитату), и ещё больше — в письмах и устных беседах. Гоголь умерял нетерпение читателей, говорил о несколько ином развитии событий в предстоящих томах, о включении нового материала, новых сфер жизни — намекал на раскрытие той тайны русской жизни, которая была обозначена ещё в первом томе.

Писатель, конечно, сознавал, что эта разгадка не всем придётся по душе, не совпадёт с представлениями и идеалами каждого. Но он надеялся, что его слово будет таким ярким и впечатляющим, что сумеет убедить каждого. В этом он видел теперь главную задачу своей жизни.

Глава VII Последнее десятилетие

"Бодрей же в путь!" Новый кризис. "Дух мой оживёт, и сила воздвигнется!" Последний год пребывания за границей. Возвращение на родину. В Одессе. В Москве. "Человек, который своим именем означил эпоху…". "С Гоголя водворился на России совершенно новый язык".

"Бодрей же в путь!"

Едва "Мёртвые души" вышли из печати и были распределены и подарены первые экземпляры, как Гоголь вновь покинул родину (за полемикой и толками вокруг новой книги писатель следил, находясь уже за границей).

Гоголь выехал из Петербурга 5 июня 1842 г. и направился в Германию. Почти полностью совпали даты и маршрут его нового и прежнего путешествий: шестилетием раньше, 6 июня, писатель тоже покидал северную столицу, везя с собой начальные рукописи первого тома "Мёртвых душ". Теперь он вёз материалы второго тома.

Начался последний период заграничной жизни Гоголя, охватывающий шесть лет — с июня 1842-го по апрель 1848 года. Гоголь — по-прежнему бессемейный странник, скиталец, одинокий "путник", нигде не задерживающийся более, чем на несколько месяцев.

Лето 1842 года он проводит в Германии: в Берлине, Гаштейне, Мюнхене, потом снова в Гаштейне.

В октябре вместе со своим другом, поэтом Н. М. Языковым, приезжает в Рим и поселяется в старой квартире на Страда Феличе. Здесь он прожил зиму, а в мае следующего года вновь едет в Германию — через северные итальянские города Флоренцию, Болонью, Модену, Мантую, Верону…

Конец лета проводит в Баден-Бадене, а осенью вместе с В. А. Жуковским живёт в Дюссельдорфе. Зиму 1843—44 годов коротает во Франции, в Ницце, проживая на квартире Виельгорских. Потом вновь следуют Франкфурт, Остенде, Париж. Трудно перечислить все места, где побывал кочующий писатель.

Дольше всего Гоголь прожил все-таки в Италии, вначале в Риме, а позднее, уже к концу пребывания за границей — в Неаполе.

Много сил и времени отняло у Гоголя его собрание сочинений. Подготовку издания он поручил перед отъездом из Петербурга Н. Я. Прокоповичу; но это не могло освободить писателя от напряжённой творческой работы. Листы с поправками и дополнениями к различным произведениям пересылались им Прокоповичу в Петербург.