Николай Гумилев: жизнь расстрелянного поэта

Выпуск журнала Цеха поэтов не остался незамеченным критикой. Отклики на «Гиперборей» появлялись на протяжении нескольких лет. В одном из них известный в свое время критик Андрей Левинсон писал: «Новый ежемесячник должен явиться как бы лирическим дневником поэтов, объединившихся в „Цех“. Образование этого не только, думается мне, маскарадная причуда в средневековом роде; в этом прозвище, не случайно заимствованном из ремесленного быта, содержится обещание согласного и непритязательного сотрудничества… несмотря на дух корпоративности, творчество самых юных из этих молодых поэтов отмечено ярким личным отпечатком, той самобытностью, без которой не может быть поэта!»

В объявлении журнала говорилось, что Цех поэтов готовит к выпуску книгу баллад Н. Гумилёва, но, увы, она не появилась никогда. Зато отмечалось, что на вышедшую книгу Владимира Нарбута «Аллилуйя» наложен арест. В этом был виноват сам Нарбут. Решив удивить весь литературный свет; столицы новой книгой стихов, Владимир Иванович стал добиваться, чтобы ее отпечатали в Синодальной типографии церковно-славянским шрифтом. Однако святые отцы, прочитав рукопись, пришли в ужас и наотрез отказались ввиду того, что книга «светского содержания». Это было сказано мягко, ибо она была не светского, а скорее «звериного» содержания. Но Нарбут не унывал. Он купил нужный шрифт, выписал из Парижа специальную голубоватую бумагу высокого качества, нанял консультанта по церковно-славянской орфографии. Обложку ему оформил брат Георгий. Вскоре книга с портретом автора, где он был изображен с хризантемой в петлице, была готова. Началось ее торжественное и бурное чествование. Веселье длилось далеко за полночь. Г. Иванов потом вспоминал: «По случаю этого события в „Вене“ было устроено Нарбутом неслыханное даже в этом „литературном“ ресторане пиршество. Борис Садовской в четвертом часу утра выпустил все шесть пуль из своего „бульдога“ в зеркало, отстреливаясь от „тени Фаддея Булгарина“, метрдотеля чуть не выбросили в окно — уже раскачали на скатерти — едва вырвался. Нарбут в залитом ликерами фраке, с галстуком на боку и венком из желудей на затылке, прихлебывая какую-то адскую смесь из пивной кружки, принимал поздравления…»

Однако пиршество оказалось преждевременным. Книгу постигла печальная участь: она была конфискована и сожжена по постановлению суда. Немногие успели ее прочесть, но Гумилёв в «Аполлоне» написал, что это: «…галлюцинирующий реализм, и что М. Зенкевич и еще больше Владимир Нарбут возненавидели не только бессодержательные красивые слова, но и красивые слова вообще. Их внимание привлекло все подлинно отверженное, слизь, грязь и копоть мира. Но там, где Зенкевич смягчает бесстыдную реальность своих образов дымкой отдаленных времен или отдаленных стран, Владимир Нарбут последователен до конца».

Интересно, что в «Аллилуйе» Нарбут опять «уходит на свой хутор». В его стихах легко угадывается Нарбутовка, крутой нрав отца, любившего кутнуть, проиграть ночь напролет в карты. По сути, Нарбут гротескно изображает помещичий быт, уклад дворянской уездной жизни, которая находилась уже на пороге гибели. Именно эта сатира вызвала резкое неприятие властей. Официально было объявлено, что книга конфискуется из-за насыщенности физиологическими образами.

О первой книге стихов другого члена Цеха поэтов, Михаила Зенкевича, Гумилёв напишет во втором выпуске «Гиперборея» (ноябрь 1912 года): «„Дикая порфира“ — прекрасное начало для поэта. В ней есть все: твердость и разнообразие ритмов, верность и смелость стиля, чувство композиции, новые и глубокие темы. И все же это только начало, потому что все эти качества еще не доведены до того предела, когда просто поэт делается большим поэтом…»

18 октября в гостях у Николая Степановича побывал сам Игорь Северянин. Инициатором сближения поэтов выступил Георгий Иванов, три стихотворения которого — «Фигляр», «Бродячие артисты» и «26 августа 1912 г.» — Гумилёв опубликует во втором номере «Гиперборея», вышедшего в ноябре того же года. Там же в разделе «Письма в редакцию» будет помешено письмо Георгия Иванова и Грааль Арельского: «Не откажите поместить на страницах „Гиперборея“ следующее: Кружок „Ego“ продолжает рассылать листки манифеста „Ego-футуристов“, где в списке членов „ректората“ стоят наши имена. Настоящим доводим до общего сведения, что мы из названного кружка вышли и никакого отношения к нему, а равно к газете „Петербургский Глашатай“ не имеем. Примите и пр.». Георгий Иванов официально открещивался от футуризма и становился в ряды акмеистов. В разделе «Объявления» этого же номера «Гиперборея» было указано, что Цех поэтов готовит новую книгу Георгия Иванова «Горница». Возможно, в это время у Гумилёва была надежда, что и сам «гений Игорь Северянин» станет членом Цеха поэтов. Об этом визите в Царское Село Игорь Северянин в 1924 году написал уже в эмиграции сонет «Перед войной»:

Я Гумилёву отдавал визит, Когда он жил с Ахматовою в Царском, В большом прохладном тихом доме барском, Хранившем свой патриархальный быт. ……………………………………………………….. И долго он, душою конквистадор, Мне говорил, о чем сказать отрада, Ахматова устала у стола.

Там же, в эмиграции, вспоминая о той поре, Игорь Северянин написал в газете «За свободу» (Варшава, 1927, 3 мая) о том, как его хотели ввести в Цех поэтов: «Вводить же меня, самостоятельного и независимого, властного и непреклонного, в Цех, где коверкались жалкие посредственности, согласен, было действительно нелепостью, и приглашение меня в Цех Гумилёва положительно оскорбило меня. Гумилёв был большим поэтом, но ничто не давало ему права брать меня к себе в ученики». А гораздо раньше, в 1916 году в «Одесских новостях» за 29 марта появилось интервью с Игорем Северяниным, где он сказал, что уже разочаровался в Николае Гумилёве.

Во втором номере «Гиперборея» Гумилёв поместил краткую рецензию на вышедшую книгу «Ива» Сергея Городецкого. На сей раз поэт говорил о другом поэте, как о преодолевающем путы символизма.

Выход книги «Ива» Сергея Городецкого был отмечен 20 октября на квартире Михаила Лозинского на очередном заседании Цеха поэтов. Синдик был увенчан лавровым венком. Гуляние завершилось, как часто бывало в таких случаях, в подвале «Бродячей собаки». Об этом вечере 22 октября 1912 года сообщало «Обозрение театров» (№ 887): «На последнем субботнике в подвале „Интимного театра“ очень радушно чествовали гостящих в Петербурге польских актеров… Около 2 часов ночи в подвале „Интимного театра“ собрались члены „Цеха поэтов“ во главе с Сергеем Городецким, Гумилёвым и др. Узнав о присутствии польских актеров, Сергей Городецкий вышел на эстраду, увенчанный лавровым венком, и высказал свою радость по поводу случайной встречи с представителями польского искусства… В заключение г. Городецкий прочитал три переведенных им почти дословно польских сонета, вошедших в его сборник „Ива“, только что вышедший из печати…»

Наконец в октябре случилось еще одно радостное для Гумилёва событие. Его усилия в области критики и поэзии на журнальной ниве были оценены самим пап а Мако 8 октября Гумилёв получил от него прелюбопытное и очень приятное для себя письмо, в котором Сергей Константинович сообщал: «Многоуважаемый Николай Степанович. Мне бы хотелось закрепить Ваши отношения к „Аполлону“, которыми — Вы знаете — я очень дорожу, более определенно, чем это было до сих пор. А именно, позвольте предложить Вам заведование всем литературным отделом журнала, что могло бы выразиться в объявлениях „Аполлона“ следующей формулой „Литературный отдел — при непосредственном участии Н. Гумилёва“…» Гумилёв дал согласие. В письме, отправленном С. К. Маковскому в тот же день, он писал: «Многоуважаемый Сергей Константинович, честь, которую Вы мне оказали, приглашая заведовать литературным отделом Вашего журнала, тем более мне дорога, что за все три года выхода „Аполлона“ я ни на минуту не переставал любить его и верить в его будущее. Я принимаю Ваше предложение и постараюсь осуществить не столько те принципы, которые выдвинула практика этих лет, сколько идеалы, намеченные во вступительной статье к первому номеру „Аполлона“. Да поможет мне в этом деле одинаково дорогое для нас с Вами воспоминанье об Иннокентии Федоровиче!.. Согласно нашим разговорам, я считаю, что предложенье Ваше входит в силу во всех своих подробностях с первого номера 1913 года. Теперь же я приступаю к приглашению сотрудников и подготовке материала».

Теперь Гумилёв формировал политику всего литературного раздела журнала.

В ноябре вышел второй номер «Гиперборея» со стихами членов Цеха поэтов М. Лозинского, Георгия Иванова, М. Зенкевича, М. Кузмина, Е. Кузьминой-Караваевой, М. Лозинского, но и появились стихотворения Вл. Бестужева, посвященное Александру Блоку, и стихотворение Александра Блока «Вл. Бестужеву. Ответ». В это время Гумилёв все еще надеялся, что Блок будет сотрудничать с акмеистами и отречется от символистов. Если бы Гумилёв знал, какие записи делает Александр Александрович в своих дневниках! Уже 21 ноября Блок записал: «Весь день просидел у меня Городецкий и слушал очень внимательно все, что я говорил ему о стихах, о Гумилёве, о цехе, о тысяче мелочей. А я говорил откровенно, бранясь и не принимая всерьез то, что ему кажется серьезным и важным делом». 17 декабря 1912 года Блок продолжает: «Придется предпринять что-нибудь по поводу наглеющего акмеизма и адамизма». И 12 января следующего года уже совсем откровенно и четко сформулировал свою неприязнь: «Впечатление последних дней. Ненависть к акмеистам…» К концу 1912 года стало ясно, что Блок остался в стане символистов и воспринял Гумилёва как своего соперника. Безраздельному господству Блока в поэзии приходит конец. На небосводе петербургской поэзии забрезжило новое солнце, и к нему тянулись молодые побеги.

В ежемесячном приложении «Нивы» появляются рецензия Гумилёва на книгу Кузмина «Осенние озера» и отзыв о рассказах Ауслендера. Еще одну рецензию на сборник Кузмина Гумилёв опубликовал и в восьмом номере «Аполлона» за 1912 год, высоко оценив заслуги автора в современной поэзии: «Среди современных русских поэтов М. Кузмин занимает одно из первых мест. Лишь немногим дана в удел такая изумительная стройность целого при свободном разнообразии частностей; затем, как выразитель взглядов и чувств целого круга людей, объединенных общей культурой и по праву вознесенных на гребне жизни, он почвенный поэт, и, наконец, его техника, находящаяся в полном развитии, никогда не заслоняет образа, и только окрыляет его».

В ноябре Гумилёв провел три заседания Цеха поэтов. Сторонники нового движения готовились дать бой символизму. 20 ноября поэт отправился на Торговую, 18, где у В. П. Авенариуса состоялся вечер кружка Случевского.

В это же время Николай Степанович побывал на интересном вечере, который прошел 17 ноября в «Бродячей собаке» и назывался встречей петербургских и московских поэтов.

Об этом событии сообщало «Обозрение театров» 19 ноября 1912 года: «В последнем собрании в „Бродячей собаке“ произошел чрезвычайно интересный, оживленный диспут московских и петербургских поэтов. „Исторический антагонизм“ обеих столиц сказался даже и здесь. Из возражений обеих сторон, т. е. представителей московского и петербургского кружков молодых поэтов, очевидно было, что это два враждебных лагеря… От московской группы поэтов выступил с краткой вступительной речью художник Давид Бурлюк… прочел несколько стихотворений Хлебникова и своих собственных, которые встречены были ироническими замечаниями и смехом… После Бурлюка выступил другой московский поэт Маяковский, прочитавший несколько своих стихотворений, в которых слушатели сразу почувствовали настоящее большое дарование. Стихи Маяковского были встречены рукоплесканиями…»