Николай Гумилев

Из воспоминаний С. М а к о в с к о г о: " Гумилев настолько восхищался французским учителем, что хотел быть похожим на него и недостатками. Готье не понимал музыки. Не раз говорил мне Николай Степанович не без гордости, что и для него симфонический оркестр не больше как "неприятный шум".

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

28.05.1925

АА говорила о том, что Николай Степанович читал Готье, который "открыл" французских поэтов, до этого забытых, стал сам изучать этих поэтов, обратился к ним, вместо того чтобы воспринять от Готье только прием и перенести его на русскую почву, самому обратиться к русской старине например. к "Слову о полку Игореве" и т. д.

От этого и получился - "французский Гумилев". Объясняет это АА исключительной галломанией, до сих пор существующей в России. То же происходит и в живописи. Так отчасти делает Бенуа (с французами, открытыми Гонкурами, - Грез и др.). Правда, Бенуа параллельно с изучением французов изучает и русскую древнюю живопись, которая прекрасна.

Но у Николая Степановича есть период и "русских" стихов - период, когда он полюбил Россию, говоря о ней так, как француз о старой Франции.

Это - стихи "от жизни", пребывание на войне дало Николаю Степановичу понимание России - Руси. Зачатки такого "русского Гумилева" были раньше например, военные стихи "Колчана", в которых сквозит одна сторона только православие, но в которых еще нет этих тем.

Правда, "Андрей Рублев" написан под впечатлением статьи об Андрее Рублеве в "Аполлоне". Впечатление - книжное, но это нисколько не мешает отнести его к "русскому Гумилеву". К этому же циклу относятся и такие стихи, напр., как "Письмо" и "Ответ сестры милосердия" - сами по себе очень слабые, очень злободневные и вызвавшие еще тогда, в 15 году, упреки АА, Лозинского и других. Потом - период "русского Гумилева" прекращается, последнее стихотворение этого типа - "Франция" (18 года). Отблеск этого русского настроения есть и в "Синей звезде" ("Сердцем вспомнив русские березы, звон малиновый колоколов..."). А после "Франции" - ни одного такого стихотворения.

Какие-то уже совсем "тени от тени" этого - строчки есть в "Шатре" о России (но это уже экзотика наизнанку) и в "Заблудившемся трамвае" - это тоже уже совершенно другое. "Это уже стихи от стихов..." А вообще впервые слово "Русь" встречается у Гумилева в 41, но какая это фарфоровая Русь! Это та Русь, какую мы видим в балете, в каком-нибудь Коньке-Горбунке...

АА, рассказывая это, говорит: "Вот - и это период, вот как нужно искать периоды. Я уверена, что эти стихи и технически отличаются от всех других..."

26 марта Гумилев участвует в юбилейном чествовании Т. Карсавиной, происходившем в "Бродячей собаке".

Вспоминает С. С у д е й к и н: "...а вечер Карсавиной, этой богини воздуха! Восемнадцатый век - музыка Куперена. "Элементы природы" в постановке Бориса Романова, наше трио на старинных инструментах. Сцена среди зала с настоящими деревянными амурами 18-го столетия, стоявшими на дивном голубом ковре той же эпохи, при канделябрах. Невиданная интимная прелесть. 50 балетоманов (по 50 рублей место) смотрели затаив дыхание, как Карсавина выпускала живого ребенка - амура из клетки, сделанной из настоящих роз".

Гумилев восхищен балериной, ярким художником, волшебной женщиной, легко и щедро дарящей людям праздник. Он посвятил и подарил ей прекрасное стихотворение:

Ангельской арфы струна порвалась, и мне слышится звук.

Вижу два белые стебля высоко закинутых рук...

"...Есть средство узнать душу поэта, - писал Гумилев, - как бы искусно он ее ни скрывал. Надо вчитаться в его стихи, по вспыхивающим рифмам, по внезапным перебоям ритма угадать биение сердца".

Проза жизни тем не менее вела свой счет...

16 апреля в разговоре с С. Городецким выяснилось их полное разногласие в теоретических воззрениях на акмеизм, на "Цех" и т. д. В результате разрыв отношений.

Правда, разрыв назревал давно, и ничего удивительного не было в том, что два поэта, по-разному воспринимавшие мир и искусство, наконец резко столкнулись, и то, что на короткий период соединило их - их же и разъединило, ибо идея эта каждым воспринималась совершенно по-разному.

Городецкого возмущали и раздражали "изысканность" Гумилева, скрупулезность, его повышенные требования к слову, к форме, манера оценивать все по самому высокому счету. Городецкий считал такие "изыски" - пижонством, как бы мы сказали сейчас, его привлекало в искусстве совсем другое - ему нравилась размашистость, красивость образов - все, что так беспощадно изгонял Гумилев. Они обменялись письмами.

Г о р о д е ц к и й: "...будучи именно акмеистом, я был, по мере сил, прост, прям и честен в затуманенных символизмом и необычайно от природы ломких отношениях между вещью и словом. Ни преувеличений, ни распространительных толкований, ни небоскребного осмысления я не хотел совсем употреблять. И мир от этого вовсе не утратил своей прекрасной сложности, не сделался плоским".

Г у м и л е в: "В том-то и ошибка эстетов, что они ищут оснований для радостного любования в объекте, а не в субъекте. Ужас, боль, позор прекрасны и дороги потому, что так неразрывно связаны со всезвездным миром и нашим творческим овладением всего. Когда любишь жизнь, как любовницу, в минуту ласк не различаешь, где кончается боль и начинается радость, знаешь только, что не хочешь иного".

Не только взаимное раздражение лидеров "Цеха", но и наступавшее лето, когда все разъезжались из города, а затем начавшаяся война - все это положило конец заседаниям. "Цех" распался.

В мае Гумилев с семьей уехал в Слепнево. В конце июня отправился в Либаву и в Вильно, где жила Т. В. Адамович.

О. А. М о ч а л о в а: "Свой сборник "Колчан" Гумилев посвятил Татиане Адамович, о которой говорил: "Очаровательная... книги она не читает, но бежит, бежит убрать в свой шкаф. Инстинкт зверька".

К середине июля Гумилев возвращается в Петербург, живет на Васильевском острове (5-я линия, 10) у своего друга В. К. Шилейко. Обедать ходили на угол 8-й линии и набережной, в ресторан "Бернар". Иногда втроем - с М. Л. Лозинским.

15 (28) июля Австрия объявила войну Сербии. Гумилев принял горячее участие в манифестациях, приветствовавших сербов; присутствовал при разгроме германского посольства. И сразу же решил пойти на фронт.

И в реве человеческой толпы,

В гуденье проезжающих орудий,

В немолчном зове боевой трубы

Я вдруг услышал песнь моей судьбы

И побежал, куда бежали люди,

Покорно повторяя: б ди, б ди.

Вспоминает А. Я. Л е в и н с о н: "Войну он принял с простотою совершенной, с прямолинейной горячностью. Он был, пожалуй, одним из тех немногих людей в России, чью душу война застала в наибольшей боевой готовности. Патриотизм его был столь же безоговорочен, как безоблачно было его религиозное исповедание. Я не видел человека, природе которого было бы более чуждо сомнение, как совершенно, редкостно чужд был ему и юмор. Ум его, догматический и упрямый, не ведал никакой двойственности".