Николай Гумилев

«… Я должен был уничтожить знание, чтобы дать место вере, — писал Кант в предисловии к своей главной книге, — ибо догматизм метафизики, т. е. стремление идти вперед без критики чистого разума, является источником всякого неверия, противодействующего морали — неверия всегда и сильно догматического» (Кант И. Критика чистого разума. СПб., 1896. С. 17).

Учение Канта о пагубных последствиях попыток познать непознаваемое поразительно точно совпадает с учением Церкви о способах зарождения и видах прелести. Согласно этому учению, прелесть, выражающаяся в высшем своем развитии весьма бурно — в одержимости прельщенного «видениями», общениями с «потусторонними голосами», которые он принимает за голоса Бога, ангелов и святых и потому пытается «пророчествовать», «учить» и «обличать» (начиная, как правило, свою деятельность с резкого отрицания Церкви, Ее учения и устроения), — в низших, самых распространенных и не очень заметных формах оказывается «растлением ума», т. е. уверенностью в своей «избранности», «безгрешности», «талантливости». Этот низший и самый опасный вид прелести так и называется — «мнением» (от церковнославянского «мнити», т. е. «думать, предполагать, представлять» — см.: Краткий церковнобогослужебный словарь. М., 1997. С. 91). «Связь между этими двумя видами прелести непременно существует. Первого рода прелесть всегда соединена с прелестью второго рода, с “мнением”. Сочиняющий обольстительные образы при посредстве естественной способности воображения […] непременно, по несчастной необходимости, мнит, что живопись эта производится действием Божественной благодати, что сердечные ощущения, возбуждаемые живописью, суть ощущения благодатные. Второго рода прелесть — собственно “мнение” — действует без сочинения обольстительных картин… Находящийся в прелести «мнения» стяжает ложное воззрение на все, окружающее его. Он обманут и внутри себя и извне. Мечтательность сильно действует в обольщенных “мнением”, но действует исключительно в области отвлеченного» (Свт. Игнатий Брянчанинов. О прелести. СПб., 1998. С.80. Курсив автора).

В творчестве Гумилева «мнение», ложное отношение к сакральной тайне мироздание, нашедшее образное воплощение в картине кощунственного стремления к постижению загадки «звездного неба», недвусмысленно проецируется на состояние духа современного поэту мира:

Трагикомедией названьем «человек» Был девятнадцатый смешной и страшный век. Век страшный потому, что в самом цвете силы Смотрел на звезды он, как смотрят в глубь могилы, И потому смешной, что думал он найти В недостижимое доступные пути. Век героических надежд и совершений…

Звездное небо уже не возбуждает в душах людей «удивление и благоговение», потому что они переоценили свои возможности, стремятся овладеть всем мирозданием, «найти в недостижимое доступные пути» — и все непонятное, непознанное только пугает их. Поэтому «девятнадцатый век» оказывается «трагикомедией», ибо все его «святые пути» — «героические надежды и совершения» бесплодны и бесполезны: самые лучшие намерения «растленного ума» мостят, как известно, прямую дорогу в ад. Поведение людей, подверженных прелести, со стороны, как уже говорилось, видится здравому взгляду пугающененормальным, страшным и смешным одновременно.

«Горькие плоды» действий «избранников духов», в душе которых [(зажглись звезды», Гумилев рисует в последней своей поэме «Звездный ужас» (1921) — притче о массовом «растлении ума» у овладевшем неким первобытным племенем, люди которого вдруг горячо полюбили страшного «черного бога», требующего человеческих жертв. Лейтмотивом «Звездного ужаса» является двустишие

Горе! Горе! Страх, петля и яма Для того, кто на земле родился

— представляющее собой почти дословное повторение восклицания Исайи «Ужас и яма и петля для тебя, житель земли!» (Ис. 24:17). Эти скорбные слова подытоживают пророчество о Страшном Суде, который следует за почти поголовным отпадением человечества от Бога: «И земля осквернена под живущими на ней, ибо они преступили законы, изменили устав, нарушили вечный завет. За то проклятье поедает землю, и несут наказание живущие на ней; за то сожжены обитатели земли и немного осталось людей» (Ис. 24: 6).

В поэме Гумилева явлению «нового бога» предшествует пристальное созерцание людьми ночного звездного неба:

Горе! Горе! Страх петля и яма Для того, кто на земле родился, Потому что столькими очами На него взирает с неба черный И его высматривает тайны.

В «Звездном ужасе» Гумилев очень точно следует святоотеческому учению о действии бесовской прелести. Герои поэмы созерцают звездное небо в разных обстоятельствах и исходят при этом из разных побудительных мотивов — соответственно и последствия этого созерцания для них оказываются разными. Дело в том, что без свободного согласия человека на сотрудничество со злом силы сатаны не могут овладеть своей жертвой. «… Человекоубийца сей, — разъясняет тайну злого действия владыка Иннокентий (Борисов), — связан узами всемогущества Божия, и ничто не может против тех, кои пребывают под сенью благодати Христовой, но те, кои своим неверием и нечестием уклоняются из под сего святого покрова, отверзают ему дверь и сердце, на сих несчастных людей дух злобы получает возможность действовать прямо и непосредственно, вдыхая в них от своей полноты зла хульные мысли, зловредные похоти и богопротивные замыслы» (Архиепископ Херсонский и Таврический Иннокентий. О грехе, его видах, степенях и различных греховных состояниях. М., 1997. С. 21–22).

Старик — первый из героев поэмы, подвергшийся воздействию «звездного ужаса», — посмотрел в ночное небо случайно, против своей воли:

Этой ночью я заснул, как должно, Обвернувшись шкурой, носом в землю, Снилась мне хорошая корова С выменем отвислым и раздутым, Под нее подполз я поживиться Молоком парным, как уж, я думал, Только вдруг она меня лягнула, Я перевернулся и проснулся: Был без шкуры я и носом к небу, Хорошо еще, что мне вонючка Правый глаз поганым соком выжгла, А не то, гляди я в оба глаза, Мертвым бы остался я на месте.

Старику хорошо известна опасность прямого заинтересованного созерцания небесных высот, тем более в ночное время, поэтому он не просто воздерживается от этого, но и сознательно следит за строгим выполнением мистического этикета: он заснул «как должно», загородившись от небесных сил укрывающей его во сне «шкурой» и даже уткнувшись «носом в землю». Следует отметить, что мистическая природа «звездного ужаса» раскрывается в творениях Святых Отцов: «Св. Симеон Новый Богослов предупреждает, что “взирати на небо зело редко подобает страха ради (из предосторожности) лукавых на воздусе духов, сего ради и именуются воздушнии дуси, иже производят многие и различные прелести на воздусе”. Св. ап. Павел называет сатану “князем, господствующим в воздухе” (Еф. 2, 2). Очарование воздушным бесовским явлением грозит неизбежной гибелью для внимающих ему. “Все бесовские явления имеют то свойство, что даже ничтожное внимание к ним опасно; от одного такого внимания, допущенного даже без сочувствия к явлению, можно запечатлеться самым вредным впечатлением, подвергнуться тяжкому искушению” (еп. Игнатий Брянчанинов)»(Протоиерей Б. Молчанов Антихрист. Б.д. С. 25). Именно «знамением с неба» будет соблазнять людей и сам Антихрист (Откр. 13:13).

То, что произошло со стариком в гумилевской поэме, именуется в патристике названием «прилога» — соблазняющего действия бесов, вызванного «невольным движением сердца» в сторону зла, «под влиянием какого-либо внешнего восприятия (зрительного, слухового, вкусового и прочих) или извне пришедшей мысли сделать то-то и то-то» (О борьбе с «лукавыми грехами». М., 1996. С. 26). Таковым порочным движением, вызвавшим немедленную «внешнюю» реакцию сил зла, явился явно греховный (воровство молока у чужой коровы) сон героя поэмы. Однако действие бесов не пошло далее [ксосложения» греховного побуждения с сонным сознанием героя, предвкушавшего «услаждение» воображаемым грехом: проснувшись, он ужаснулся предстоящему его взгляду злу и отверг его.

Старик вовремя «проснулся», прервав цепочку развития «мысленного зла». Отсюда и относительно незначительные последствия встречи со «звездным ужасом» — это «падение», — в прямом и переносном смысле, которое «оплакивает» старик, быстро оправившись от перенесенного потрясения.

Сыновья и невестка старика смотрят в звездное небо уже сознательно, то есть данная цепочка развития стадий «мысленного греха» пройдена их свободной душой до конца — до «пожелания» и осмысленного «поступка». Сыном движет любопытство и неколебимая уверенность в своих силах:

С той поры, что я живу, со мною Ничего худого не бывало, И мое выстукивает сердце, Что и впредь худого мне не будет, Я хочу обоими глазами Посмотреть, кто это бродит в небе.

В результате он умирает от «звездного ужаса». Его братья и жена хотят отомстить за него «черному богу»:

На ноги вскочили восемь братьев, Крепких мужей, ухватили луки. «Выстрелим, — они сказали, — в небо, И того, кто бродит там, подстрелим… Что нам это за напасть такая?» Но вдова умершего вскричала: «Мне отмщенье, а не вам отмщенье! Я хочу лицо его увидеть, Горло перервать ему зубами И когтями выцарапать очи».