Николай и Александра

Видно, не в силах примириться с тем, что супруг и сын попали «в мужской монастырь», императрица время от времени приезжала в Ставку вместе с дочерьми, иногда приглашая с собой и А. А. Танееву (Вырубову). Жили они в поезде. По утрам, когда царь работал, государыня сидела на берегу реки или посещала семьи крестьян и железнодорожников. В полдень за дамами приезжали штабные автомобили, чтобы доставить их в губернаторский дом ко второму завтраку. К концу дня, пока августейшее семейство совершало совместные прогулки, автомобили возвращались к царскому поезду за прислугой, парадными платьями и драгоценностями, которые надлежало надевать к обеду государыне и ее дочерям. В доме, где жили одни мужчины, дамам с большим трудом удавалось найти уголок, где можно было переодеться.

Увидев Александру Федоровну во время обеда, Хенбери-Вильямс нашел, что она «гораздо общительнее, чем он ожидал. Она призналась, что очень робела, придя в комнату, где собрались главы союзных военных миссий и целое созвездие русских офицеров. Когда она услышала чей-то смех, лицо ее посветлело, и беседа полилась рекой. Удивительно, как мало нужно, чтобы развеселить ее. Она так гордится Россией и так страстно желает победы союзникам… Война для нее ужаснее, чем для многих других. Но, по словам императрицы, она видит в ней „выход из мрака к свету победы. Мы должны победить“».

Пока цесаревич находился в Ставке, заботы о его здоровье лежали на плечах государя. В своих письмах он подробно рассказывал жене обо всем, что происходило с сыном. В конце ноября 1915 года он писал: «Когда мы вечером прибыли сюда в поезде, то Бэби дурил, делал вид, что падает со стула, и ушиб себе левую руку (под мышкой), потом у него не болело, но зато распухло. И вот, первую ночь здесь он спал очень беспокойно, то и дело садился в постели, стонал, звал тебя и разговаривал со мной. Через несколько минут засыпал, – это повторялось каждый час до 4-х ч. Вчерашний день он провел в постели. Я всем объяснял, что он просто плохо спал, и я тоже, – да это и было так. Слава Богу, нынче все прошло, – только он очень бледен, и было маленькое кровотечение из носа. В остальном он совершенно такой, как всегда, и мы вместе гуляли в садике».

Год спустя, в июле 1916 года, Николай Александрович писал: «Нынче утром, когда мы еще лежали в постели, Алексей показал мне, что у него не сгибается в локте рука; затем измерил температуру и заявил, что собирается весь день пролежать в постели». В ноябре того же года царь сообщал жене: «Маленький растянул вену в верхней части правой ноги… Ночью он то и дело просыпался и стонал во сне». На следующий день была сделана такая запись: «Нога Бэби время от времени болит, и большую часть ночи он не спит. Когда я ложусь спать, он старается не стонать».

Хотя создалась ситуация, не имевшая прецедента в истории войн и монархий, – император, верховный главнокомандующий самой многочисленной из армий мира, ночами сидел у постели больного сына – он не желал разговоров о болезни сына. «Царь редко заводит разговор о состоянии здоровья цесаревича, – писал генерал Хенбери-Вильямс. – Полагаю, он понимает, что здоровье ребенка никогда не будет удовлетворительным и, несомненно, задумывается над тем, что произойдет, если сын унаследует его престол. Во всяком случае, он делает все, что в его силах, чтобы подготовить наследника к царскому служению, которое окажется для него очень тяжелой задачей. Император желает, чтобы сын смог путешествовать с целью увидеть свет и почерпнуть в этих путешествиях по зарубежным странам сведения, которые могут оказаться полезными для его страны, несмотря на огромные трудности, свойственные, по его словам, Европе».

В основном, все шло хорошо, недуг находился под контролем, и государь испытывал обманчивое чувство покоя и уверенности. Но болезнь эта коварна. Она только и ждет случая, чтобы нанести удар из-за угла. В декабре 1915 года у цесаревича началось сильное кровотечение. Со времени травмы, полученной в Спале, оно было самым серьезным. Именно таких кровоизлияний пуще всего страшилась Александра Федоровна.

Государь поехал с наследником в Галицию, чтобы произвести смотр полков гвардии. «Утром в день отъезда, 16 декабря, – вспоминал Пьер Жильяр, – у Алексея Николаевича, который накануне простудился, схватив сильный насморк, от чихания пошла носом кровь. Я уведомил об этом профессора Федорова, но тому не удалось окончательно остановить кровотечение… Ночью мальчику стало хуже. Поднялась температура, он слабел. В три часа утра встревоженный профессор Федоров решил разбудить государя и попросил его вернуться в Могилев, где он мог бы лечить его в более благоприятных условиях.

На следующее утро мы уже ехали назад, в Ставку, но состояние ребенка было столь опасным, что решено было отвезти его в Царское… Силы оставляли больного. Пришлось несколько раз останавливать поезд, чтобы сменить ватные пробки в нос. Алексея Николаевича в постели поддерживал его матрос Нагорный, так как его нельзя было оставлять в совершенно лежачем положении. Дважды делались обмороки, и я думал, что это конец».

Во время этого кризиса Анна Вырубова находилась вместе с императрицей. Позже она вспоминала: «В середине декабря 1915 года император вновь поехал в Ставку, взяв Алексея Николаевича с собой. В расстоянии нескольких часов пути от Царского Села у Алексея Николаевича началось кровоизлияние носом. Доктор Деревенко, который постоянно его сопровождал, старался остановить кровь, но ничто не помогало, и положение становилось настолько грозным, что Деревенко решился просить государя вернуть поезд обратно, так как Алексей Николаевич истекает кровью. Какие мучительные часы провела императрица, ожидая их возвращения, так как подобного кровоизлияния больше всего опасались. С огромными предосторожностями перенесли его из поезда. Я видела его, когда он лежал в детской: маленькое восковое личико, в ноздрях окровавленная вата. Профессор Федоров и доктор Деревенко возились около него, но кровь не унималась… Императрица стояла на коленях около кровати, ломая себе голову, что дальше предпринять. Дома я получила от нее записку с приказанием вызвать Григория Ефимовича.

Распутин приехал во дворец и с родителями прошел к Алексею Николаевичу. По их рассказам, он, подойдя к кровати, перекрестил наследника, сказав родителям, что серьезного ничего нет и им нечего беспокоиться, повернулся и ушел. Кровотечение прекратилось. Государь на следующий день уехал в Ставку. Доктора говорили, что они совершенно не понимают, как это произошло».

В своем рассказе Жильяр отдает должное стараниям врачей, но не оспаривает утверждения А. Вырубовой, будто императрица была убеждена, что не кто иной, как Распутин, спас ее сына. «Наконец мы приехали в Царское Село. Было одиннадцать часов. Терзаемая тревогой, государыня стояла на платформе вместе с четырьмя великими княжнами. Больного ребенка с величайшими предосторожностями отнесли во дворец. Врачам наконец-то удалось прижечь шрам, образовавшийся в том месте, где лопнул кровеносный сосуд. И снова императрица объяснила улучшение здоровья сына молитвами Распутина и была убеждена, что мальчик остался жив благодаря заступничеству старца».

Скрепя сердце оставивший сына снова в дамском обществе, Николай II вернулся на фронт. Из Галиции, где он делал смотр гвардейским частям, царь писал жене: «Они не проходили маршем из-за густой, вязкой грязи, а то потеряли бы сапоги у меня на глазах… Уже начинало смеркаться… Посередине огромной площади был отслужен благодарственный молебен. Сев в автомобиль, я попрощался с войсками и услышал в ответ грозный рев, раздавшийся над полем… В тот день я сделал смотр 84.000 одним лишь гвардейцам и пригласил на обед в свой поезд 105 боевых офицеров… Скажи Маленькому, что я ужасно соскучился по нему».

В Могилеве в доме губернатора обстановка изменилась. Разговоры стали сухими и официальными. «Передай ему, – писал Николай Александрович супруге, – что они [иностранцы] всегда закусывают в маленькой комнате и вспоминают его. Я тоже очень часто думаю о нем, особенно в саду по вечерам, и мне недостает чашки шоколада в его обществе».

Восстанавливая здоровье, цесаревич оставался в Царском Селе до конца зимы. В каждом письме императрица сообщала супругу, как идут дела. «Слава Богу, твое сердце может быть спокойно насчет Алексея. Бэби встал и будет завтракать у меня в комнате. Он выглядит очаровательно, похудел, глаза стали больше… Надеюсь, что ты найдешь его таким же кругленьким и розовым, как раньше… Бэби получил прелестную телеграмму от всех иностранцев в Ставке, на память о маленькой комнате, в которой они сидели и болтали во время закуски».

К февралю ребенок поправился в достаточной мере, чтобы выходить в парк и играть в снежки. «Он [Алексей] подкрался сзади к младшей сестре, которая его не заметила, и кинул в нее огромный снежный ком, – писал Жильяр. – Отец подозвал мальчика к себе и строго ему заметил: „Стыдно тебе, Алексей! Ты ведешь себя как немец. Нападать сзади на человека беззащитного – это гадко, подло. Предоставь это немцам!“»

В мае 1916 года, полгода спустя после этого случая, императрица неохотно отпустила сына с отцом в Ставку. Цесаревич получил повышение: из рядового стал ефрейтором. «Он очень гордится своими нашивками и стал проказливее, чем прежде, – писал Хенбери-Вильямс. – За завтраком он подвинул ко мне все чашки, тарелки с хлебом, тосты, меню и т. д., до которых в состоянии был дотянуться, а потом попросил отца сосчитать количество предметов, скопившихся у меня».