Николай I Освободитель // Книга 9
Шрифт:
Более того, и Роза Цеткин совсем не торопилась объявлять это собравшимся, именно в русском городе Суворовске она сделала первые шаги по дороге защиты женских прав. Там она познакомилась с совершенно уникальными людьми — в том числе и с нынешним своим мужем, — которые и направили ее на путь борьбы за права женщин во всем мире
Отсюда из Дрездена — как, впрочем, и из других городов западной и центральной Европы — Российская империя была невообразимым местом, где происходило то, что нигде больше просто невозможно. Даже за океаном в Америке — во всех хоть сколько-нибудь серьезных странах этого континента — при всей тамошней свободе нравов и либерализме вкупе с республиканским строем и прочими необычными для европейца вещами, женщинам на выборах голосовать не позволяли. А в России — пожалуйста, никаких проблем.
— А сколько в них учится непосредственно русских
— Не много, около двух десятков девушек, — вынуждена была признать суфражистка.
— На весь университет? В миллионной Варшаве? В империи с населением больше ста десяти миллионов человек. Вы правда считаете, что на это стоит равняться? Действительно?
— Город, в котором я училась, называется Суворовск, назван он так в честь великого русского полководца, никакой Варшавы я не знаю, — добавив железа в голос произнесла Роза Цеткин, и зал ее в целом поддержал одобрительным гулом. Не сказать, что русских в Европе так уж сильно любили, но к полякам относились глобально еще хуже. Уехавшие после провала их восстания миллионы католиков-поляков быстро стали настоящей головной болью почти для всех. Мгновенно образовывались целы банды из людей этой национальности, бордели были набиты полячками, а городское дно крупных городов повсеместно становилось двуязычным, кроме местного городские низы много, где говорили и на польском. Немного утрировано, но тем не менее любви к полякам это точно не добавляло.
Понятное дело, не от хорошей жизни бывшие подданные Российской империи заняли самую низшую ступень в городской экосистеме европейских городов. Большая часть уехавших из России были крестьянами и никаких полезных «городских» навыков за душой не имели. А есть меж тем, как и раньше хотелось каждый день, а еще лучше — даже не один раз. Что в таком случае делать? Кто-то уходил в строители, извозчики, просто батраки, нанимался на самые тяжелые и грязные работы в шахтах и на фабриках. А кто-то шел по кривой дорожке, и последних было совсем не мало, что у местных вызывало жуткую изжогу. Еще и газеты каждый случай участия поляков в какой-нибудь заварушке обязательно освещали с особым тщанием, политическая карта, связанная с иммигрантами, появилась на «большом столе» отнюдь не в 20-ом веке, в 19-ом чужих и понаехавших традиционно не любили еще сильнее. Время «общечеловеческих ценностей» еще не настало.
Так что сочувствия к себе полячка — а кто еще мог назвать Суворовск Варшавой — не почувствовала ни на грош.
— А по другим аспектам вы мне можете что-то сказать?
— Могу, — кивнула суфражистка. — Не защищая русских скажу, что у них есть возможность, а у нас ее нет. И мы здесь собрались именно для того, чтобы бороться за эту самую возможность! Никто никого не будет принуждать учиться, хочешь заниматься детьми и домом — занимайся, но возможность реализовать себя по-другому должна быть обязательно. Это вопрос принципиальный!
В ответ на это зал взорвался аплодисментами. Нужно понимать, что и в Европе в эти времена далеко не всем женщинам нужны были какие-то особые права. Тем более политические, которые и мужчинам-то были доступны далеко не всем. В той же Франции после очередной реформы избирательного законодательства на выборах в Национальное Собрание получили возможность голосовать примерно 3 миллиона человек. То есть меньше 7 процентов от 55-миллиононго населения Французской Империи. Коренного населения в смысле, дикарей в колониях, естественно, тут никто не считал. В той же России — да там только местные были выборы, но тем не менее — для сравнения к выборам на низовом уровне было допущено около двадцати миллионов человек или шестая часть населения. Считай в два раза больше, если относительные величины сравнивать. Ну и кто тут варвар и дикарь, появляется резонный вопрос.
— Нет «Четырем К», — взлетела очередная реплика из зала, тут же подхваченная остальными собравшимися женщинами. — Нет «Четырем К»! Нет «Четырем К».
Четыре «К» — Kinder, Kuche, Kirche, Kleider, то есть Дети, Церковь, Кухня и Платья, если перевести на русский язык — была высказанная в какой-то консервативной газете концепция традиционного женского интереса, за пределы которого слабый пол вроде бы как и не должен высовываться. Высказывание тут же было поднято на знамя традиционалистами и так же мгновенно стало настоящей красной тряпкой для нарождающегося на континенте движения за права женщин.
Под это же скандирование на сцену поднялся еще один человек. На этот раз для разнообразия мужчина. Он улыбнулся
собравшимся и задорно помахал рукой. В этот день в Дрезденской опере присутствовали и мужчины, однако их было не так уж много.— А сейчас позвольте мне представить специального гостя нашего собрания — главу Прусского Телеграфного Агентства графа Карла Либкнехта. — Он нам поведает о том, что по поводу целей нашего движения думают в правительстве.
Хоть собрание проходило в Дрездене и позиционировалось как общенемецкое и общеевропейское, никого появление чиновника из Берлина в общем-то не удивило. Еще с конца 1830-х Саксония находилась с Пруссией в максимально тесных отношениях. Фактически Саксонией управлял даже не сам король Карл I — ему собственная власть была мало интересна — а назначенное из Берлина техническое правительство во всем идущее в фарватере старшего брата. Да и в целом в Европе Саксонию воспринимали теперь не как независимое государство, а как прусский сателлит. Это, впрочем, было не совсем до конца верно, во всяком случае старший сын и наследник короля Карла Фридрих Карл, будущий первый своего имени, уже сейчас проявлял куда большую самостоятельность и во многом хотел ориентироваться на Николаев, а не на Берлин. Хотя бы, потому что «сателлиты» России — типа того же Эриванского княжества, Трансильванского, или Болгарского королевств — имели во внутренней политике куда больше свободы чем саксонцы. А дурной пример, как известно заразителен. Причем чрезвычайно.
— Добрый день, добрый день, мои дорогие дамы, девушки, барышни, — поприветствовал русский агент в правительстве Пруссии собравшихся в зале женщин. Наверное, если бы женщины знали, о чем он сейчас думает, то изрядно бы удивились. А думал тот, кого когда-то звали Русланом Малиновским, о том, что идея с раскачиванием «женской» лодки в Европе совершенно неожиданно даже для него дала свои плоды. Кто бы мог подумать, что дурацкая присказка про «Четыре 'К», запущенная через одну из подставных газет, так мощно ударит по мозгам немецких женщин. — Боюсь с точки зрения правительства мне вас обрадовать нечем. Как минимум в деле получения университетского образования. Дело в том, что наши университеты обладают известной долей самостоятельности, и по принятым уставам ни я, ни канцлер, ни даже наш король, не можем указывать университетским советам, кого им принимать на учебу, и кого — не принимать.
— И что же, вы совсем не можете повлиять на них? — Новый выкрик с места, судя по одобрительному гулу массово поддержанный другими женщинами, на секунду перекрыл остальной шум. — Зачем тогда нам такое правительство?
— Вы уж определитесь, девушки, — ухмыльнулся Либкнехт. Змея свернулась в кольцо и укусила себя за хвост, — нас постоянно в либеральных газетенках полощут за нежелание устроить полноценный парламент и отсутствие других либеральных преобразований. А тут оказывается, что, когда нужно, король должен просто взять и всем приказать. Вы себе представляете, к чему это может привести? Обратно в 1840-й год захотелось? Со студенческими бунтами и баррикадами на улицах?
— А что насчет участия в выборах? — Поинтересовалась стоящая тут же Роза Цеткин.
Общекоролевский Ландтаг появился в Пруссии в том же 1840-м году на волне общественных беспорядков и на удивление многих пережил последовавшую в дальнейшем реакцию. Никакой реальной законодательной власти он в общем-то не имел, оставаясь по большей части пустопорожней говорильней, но, надо признать, говорильней местами авторитетной. Ну то есть правительство и король зачастую прислушивались к тому, что происходило в ландтаге, расценивая его как некий своеобразный барометр общественного настроения.
— Здесь у нас тоже есть идея, — хитро улыбнулся главный пропагандист королевства. — Провести по этому поводу плебисцит. Пусть прусские мужчины проголосуют, хотят ли они давать своим женщинам право голоса или нет. Если проголосуют «за», правительство его величества короля Вильгельма противиться такой новации не будет.
— Но ведь они проголосуют против, — высказала общую мысль Роза Цеткин. — Мужчины не захотят давать нам возможность участвовать в политической жизни страны.
— Возможно, — кивнул Карл Либкнехт. — Однако это будет уже проблема взаимоотношений вас, дорогие женщины, с вашими отцами, мужьями и сыновьями, а не королевского правительства. В конце концов именно они являются владельцами земли в королевстве, а в случае войны встанут в строй, чтобы защищать отчизну. Вы учили историю, дорогая моя Роза? Античную, там, где древняя Греция и независимые, демократические полисы. Там право голоса имели те, кто брал оружие в руки и становился в фалангу, разве это не справедливо?