Николай I. Освободитель

— Потолка компетенции?

— Кто хорош на той должности, которую занимает сейчас, но, если повысить — будет уже много ошибаться, — по-простому объяснил я термин из будущего.

Вообще, нельзя не отметить, что мой батальон был с какой ни посмотри стороны частью уникальной. В российской армии был традиционный никуда не девающийся офицерский голод и часто-густо на роту солдат приходился только один офицер, даже без единого субалтерна, чьи функции выполнялись самыми опытными из унтеров, то у меня было на каждый взвод по офицеру, что изрядно поднимало его боеспособность.

Ну и еще одним, честно говоря, полулегальным совершенно подарком, который я буквально контрабандой передал Авдееву стали пулелейки под пулю Минье. Учитывая состояние с контрразведкой в стране, я небезосновательно опасался, что как только попробую внедрить такую полезную — я бы даже сказал прорывную — штуку как пуля, с помощью которой из нарезного штуцера можно будет стрелять так же быстро, как и из гладкоствольного мушкета, уже завтра об этом будут знать во всех европейских столицах. Более того, пока наши генералы будут телиться, думая, надо ли нам такое богатство и французы, и англичане и все остальные быстро себе их внедрят и будут стрелять по нам с недостижимых для русских войск расстояний. Поэтому я в обстановке строжайшей секретности — на сколько опять же это вообще возможно — изготовил несколько вариантов пулелеек, незначительно отличавшихся между собой и отправил их на Кавказ для «войсковых» испытаний с наказом использовать их очень аккуратно и нив коем случае не допустить захвата их врагом. Даже ценой собственно жизни. Авось у диких горцев некому будет выковыривать из тел, раненных и погибших пули, и новинку удастся сохранить в тайне. Хотя бы до двенадцатого года

Забегая чуть наперёд, то немного поредевший и отлично зарекомендовавший себя батальон вернулся в Питер в начале 1808 года, где был объединен с гвардейским егерским батальоном созданным еще Павлом в 1796 году и путем формирования третьего батальона превращен в полк. Впрочем, это было дело еще отдаленного будущего.

Что же касается коммерческого направления моей деятельности, то начало 1806 года получилось в этом направлении крайне удачным. Я наконец не только придумал товар, который должен был стать первым кирпичиком в построении моей будущей торгово-промышленной империи, но и приступил к его воплощению в металле. В металле — в прямом смысле, потому что таким изобретением, которое как мне показалось будет идеально подходить под все параметры, стала обычная застежка-молния. Достаточно простая, чтобы для ее изготовления не требовалось сложное оборудование — хватит несколько человек с надфилями и немного металла — легко вводимая в оборот и при этом достаточно маржинальная, чтобы на этом можно было неплохо заработать.

Впрочем, как это обычно бывает, и тут получилось все не быстро и на доведение первого образца до приемлемого качества ушло добрых четыре месяца: застежка то застёгивалась туго, то наоборот расходилась — пришлось немало поэкспериментировать с формой зубчиков и самой собачки.

Пришлось закупать дополнительное оборудование: прессы, волочильные станки, кучу прочей мелочи, оборудовать полноценную мастерскую, где уже к середине года работало три десятка человек. Вероятно, сам бы это дело не потянул, но тут меня выручил Воронцов, не только поучаствовавший в новосозданном предприятии деньгами, но и подобрав подходящих людей, а руководить — вернее скорее осуществлять инженерный контроль — за всем этим делом я привлек не кого-либо, а самого Кулибина. Да, оказалось, что известнейший изобретатель Екатерининской эпохи, о котором я думал, что тот уже давно отдал Богу душу, в свои семьдесят с хвостиком все еще коптит небо. Более того Кулибин оказался очень даже живеньким стариком, который от предложения поработать на еще одного Романова — сколько их было в жизни Ивана Петровича страшно даже представить, — отказываться не стал и быстро навел шороху на маленьком производстве, перестроив все на свой лад.

Новое предприятие расположили на берегу Финского залива, в паре верст южнее впадения в него Невы с прицелом на дальнейшее расширение, благо всяких мелочей, которые можно изготовить на небольшом, но хорошо оборудованном производстве, я мог предложить не один десяток.

Зато какой фурор произвела новинка, когда в сшитом с использованием молнии костюме появился на приеме сам император… Словами не описать.

— «Боже», — подумал я тогда, глядя на придворных, крутящихся вокруг Александра и силящихся рассмотреть новинку, — «да с такой рекламой я смогу продать этим людям все что угодно!»

Глава 14

Вот правильно говорят: «за одного битого двух небитых дают». После неудачной капании 1805 года Александр сильно изменился. В первую очередь исчезла абсолютная уверенность в собственной правоте — которая поразительным образом сочеталась в нем с мнительностью и неуверенностью в собственных силах, — он стал больше прислушиваться к советам других людей и, что особенно приятно — к моим. Особенно это стало заметно в конце осени 1806 года после рождения у них с Елизаветой Алексеевной — видимо они все-таки иногда работали в этом направлении — второй дочери, названной так же Елизаветой. Я уж не знаю, что именно там случилось во время родов — их принимал, кстати, сам Нестор Максимович, что показало всем в столице отношение императора к новой медицинской «метле», — естественно мне этого не рассказывали, однако судя по слухам, больше императрица выносить и родить наследника была не способна. Что опять же поднимало во весь рост вопрос наследования трона империи.

Возможно, исходя именно из эти соображений, я как-то неожиданно для себя стал чаще появляться на всяких дипломатических приёмах, совещаниях императора с министрами и прочих мероприятиях, где пока права голоса не имел и только скромно сидел в сторонке, пока «большие дяди» решали судьбы империи.

Именно на одном из таких совещаний я познакомился с Михаилом Михайловичем Сперанским, как раз начавшим набирать в тот момент немалый политический вес. Одни его прочили министром юстиции России, другие видели серым кардиналом, стоящим за спиной Александра, однако все сходились во мнении, что господин этот имеет большое будущее.

С виду ничего не особенного не представлявший из себя чиновник — один из многих безликих в длинном ряду подобных, — средний рост, тонкие черты лица, ранняя залысина, при этом проявлял обширные знания в своей области и имел немалый реформаторский зуд, что было свойственно далеко не всем. И знания и желание их применить по делу.

Как водится, заметив мой интерес к этой исторической личности — хоть убей не вспомнил бы, благодаря чему именно Сперанский вошел в историю — Александр предложил Михаилу Михайловичу прочитать мне курс лекций по юриспруденции и теории права, что вызвало у чиновника определенный энтузиазм, а у меня только ехидную улыбку. Имея юридическое образование двадцать первого века и кое-какой опыт работы по специальности, еще неизвестно кто-кому будет читать лекции. Впрочем, не исключаю такой возможности, что в том числе и для этого — для расширения взглядов именно Сперанского — Александр и «стравил» нас вместе, а вовсе не для того, чтобы повысить мою правовую грамотность. С другой стороны, законы империи были в это время столь сложны и запутанны, что мне, привыкшему всю жизнь обращаться с разумно выстроенными — относительно конечно — и зачастую кодифицированными документами, разобраться в этом хитросплетении было не так-то просто.

Достаточно только сказать, что в начале 19 века в России не было уголовного кодекса, а все соответствующие нормы были разбросаны по сотням нормативно-правовых актов. Как в таких условиях работать — бог его знает. Впрочем, тоже самое можно было сказать и про Гражданский кодекс, и про все остальные. Про процессуальные нормы и говорить нечего — они, по сути, отсутствовали как класс.

— И конечно основой построения правовой системы, — с умным видом вещал мне Сперанский, когда первый раз приехал ко мне для чтения лекций по праву и начал с основ — теории государства и права. Видимо его обо мне не предупредили, иначе бы он подготовил «домашнее задание» получше. Всю эту теорию я мог и сам ему пересказать не хуже, однако в какой-то момент мне захотелось похулиганить, — является разделение власти на три ветки — законодательную, исполнительную и судебную.

Тезис, прям скажем и в двадцать первом веке не бесспорный, а уж в девятнадцатом — тем более.

— Прекрасно, Михаил Михайлович. У меня есть несколько вопросов. Где взять необходимое количество чиновников, чтобы обеспечить это разделение, и на какие деньги их содержать, если у нас на практике часто даже военная власть от гражданской не отделена. Ну а средств в казне на реформы нет. Потом — как вы собираетесь формировать законодательную ветвь? Выборы? Назначение императором? Если второе — то в чем смысл? Ну и конечно, что насчет местных органов власти, предполагает ли ваша структура их наличие?

— Ну проблемы, конечно, в этом направлении будут, — слегка растерявшись от такого «наезда», пробормотал Сперанский. Вопросы были, что называется, не в бровь, а в глаз, хотя ели говорить совсем честно, то законодательство империи представляло из себя в это время такое болото, что утонуть в нем бог любой даже самый массивней кит от правоведения. — Но ведь это не значит, что работать в указанном направлении не нужно!

— Так может быть стоит начать с другого? — Приподняв скептически бровь я посмотрел на лектора.