Николай II

Родители считали, что Алексея надо чаще показывать народу и войскам, которые должны были знать и любить своего будущего повелителя. Императрица вообще была уверена (в этом ее поддерживал Распутин), что зрелище ангелоподобного ее сына только усиливало симпатию людей к своим правителям, крепило основы монархии и развеивало зловредные слухи о физической неполноценности, природной ущербности цесаревича.

Николай II блаженствовал, проводя время в обществе сына. Они вместе гуляли, читали книги, разговаривали, писали письма в Царское. В Могилеве Алексей разместился в одной комнате с отцом; спал на такой же простой железной кровати и иногда даже присутствовал на докладах и официальных встречах.

«Его присутствие дает свет и жизнь всем нам — включая и иностранцев, — заявлял Николай в письме Александре 6 октября 1915 года. — Ужасно уютно спать друг возле друга; я молюсь с ним каждый вечер, с той поры, как мы находимся в поезде; он слишком быстро читает молитвы, и его трудно остановить; ему страшно понравился смотр, он следовал за мною и стоял все время, пока войска проходили маршем, что было великолепно… Только в первый день Алексей завтракал с Жильяром в моей комнате, но потом он стал сильно упрашивать позволить ему завтракать со всеми. Он сидит по левую руку от меня и ведет себя хорошо, но иногда становится чрезмерно весел и шумен, особенно, когда я беседую с другими в гостиной. Во всяком случае это им приятно и заставляет их улыбаться. Перед вечером мы выезжаем в моторе (по утрам он играет в саду) либо в лес, либо на берег реки, где мы разводим костер, а я прогуливаюсь около. Я поражаюсь, как много он может и желает ходить, а дома не жалуется на усталость. Спит он спокойно, я тоже, несмотря на яркий свет его лампадки».

Императрица тяжело переживала свою разлуку сразу и с «Солнечным Светом» (Николаем) и с «Солнечным Лучом» (Алексеем). Уже на следующий день после их отбытия она в письме восклицала: «Ах, как мне обоих недостает! В час, когда он обыкновенно молится, я не выдержала, расплакалась, а затем убежала в свою комнату и там прочла все его молитвы на случай, если бы он забыл их прочитать. Прошу тебя, каждый день спрашивай его, не забывает ли он молиться?.. Мне кажется, что прошел целый век со дня вашего отъезда, такая тоска по вас, и так мне вас недостает, мои ангелы, что не могу этого выразить словами!» Императрица в Царском Селе занималась делами, которые считала важными и нужными Ники, России и, конечно же, ей с сыном. Приемы, встречи, бумаги (царь стал пересылать для просмотра и заключения часть предназначенной ему документации). Не порывала она и с лазаретами. В силу большой загруженности ассистировать при операциях теперь приходилось редко, но посещение раненых в госпиталях не прекратила.

Первый раз императрица с дочерьми приехала в Ставку 15 октября 1915 года. Очевидец этого события, «дама из могилевского общества» позднее вспоминала: «Царица в сопровождении дочерей вышла из поезда и медленно, еле передвигая ноги, пошла по направлению депутаций… Она подошла к дамам и каждой протянула свою необыкновенно выхоленную и красивую руку. Дамы делали реверанс и целовали руку царицы. Четыре дочери стояли отдельно и всех поразили их костюмы. Они все, как одна, были одеты в светлые шляпы, коричневые короткие кофточки и юбки цвета бордо. Смесь этих цветов была так безвкусна, что вряд ли самая скромная провинциальная барышня могла бы так одеться. Сказалось ли в этом отсутствие вкуса у Государыни или же нарочно во время войны подчеркивалась скромность царской семьи, неизвестно, но костюмы царских дочерей осуждались всеми».

Естественно, что провинциальные барышни и матроны грезили лицезреть другое, куда более торжественное и пышно-помпезное зрелище. Всех, несомненно, разочаровала обыденность происходившего. Простые туалеты, обычные манеры — разве это надеялись увидеть жители захолустной губернии. Ведь для них царь и его семья символизировали нечто недосягаемо-возвышенное и величественное.

Однако последние Романовы, особенно Александра Федоровна, полагали, что простота и доступность высочайших особ должны усиливать любовь к ним. Императрица постоянно убеждалась, какой искренний восторг охватывал народ при появлении царя и его семьи. Она видела радость на лицах людей и никогда не сомневалась, что эти чувства являются основой и залогом их долголетнего благополучия. Что бы там ни говорили изнеженные аристократы и эти фигляры и болтуны из Думы, сила ее Ники в той бескорыстной любви и обожании, испытываемом к ним простыми людьми, теми, у кого чистые и светлые души, не развращенные фальшью света и лживыми «истинами» различных политических учений.

В народной любви всегда убеждал царицу и «дорогой Григорий», ставший после отъезда царя в Ставку еще ближе императрице. Он счел необходимым познакомить с императорской семьей свою жену, которая вместе с дочерьми представлялась Александре Федоровне в доме у Вырубовой. Григорий правильно рассчитал, что его семья — простые крестьянки — несомненно, понравятся Александре и укрепят в ней чувства симпатии к нему, как уважаемому отцу семейства. Это было тем более необходимо, что носилось слишком много всяких слухов и рассказов о его безнравственном поведении. В своих расчетах «старец» не ошибся. Впечатление осталось самое благоприятное. Ольга Николаевна сообщала отцу 27 августа: «Видели мы у Ани жену и дочерей Григория Ефимовича. Она такая простая и хорошая». Царица же нашла необходимым в письме мужу упомянуть о том, что «жена Григория шлет тебе привет и молится архангелу Михаилу, чтобы он был с тобой».

Несмотря на очевидную привязанность царицы к Распутину, принимать его у себя она решалась лишь в самых крайних случаях, в последние годы лишь тогда, когда требовалось оказать помощь Алексею. Раньше же он к ним приезжал для беседы прямо во дворец. Теперь они встречались почти исключительно в «Анином домике». Здесь можно было общаться без широкой огласки. Приезд во дворец неизбежно становился известным многим и обязательно делался темой пересудов. При безразличном отношении Александры Федоровны к недоброжелательным мнениям, игнорировать их совершенно она не могла. Особенно после того, как получила хождение сплетня о ее сожительстве с Распутиным. Здесь уже было оскорблено и уязвлено ее женское самолюбие и достоинство. Как нужно было низко пасть людям, негодовала она, чтобы распространять такую мерзость. Но нигде укрыться от любопытных взоров было нельзя. Даже в доме Анны, как выяснилось позднее, следила прислуга…

В начале января 1916 года Александра Федоровна писала мужу в Могилев: «Мне бы хотелось повидаться с нашим другом, но я никогда не приглашаю Его к нам в твое отсутствие, так как люди очень злоязненны. Теперь уверяют, что Он получил назначение в Федоровский Собор (на церковную должность по закону и по традиции Распутин никак не мог быть назначен, так как не имел никакого сана. — А. Б.), что связано с обязанностью зажигать все лампады во всех комнатах дворца! Понятно, что это значит, но это так идиотски-глупо, что разумный человек может лишь расхохотаться. Так отношусь к этой сплетне и я».

В обществе же ангел-хранитель царской семьи по-прежнему не вызывал никаких иных чувств, кроме зависти, ненависти и отвращения. Квартира его на Гороховой стала широко известной не только в Петербурге, но и в России. По высочайшему распоряжению с лета 1914 года здесь ежедневно дежурили чины полиции, которые выполняли двоякую функцию: охраняли царского друга и вели наблюдение за ним и его посетителями. После революции в печати появятся материалы, представляемые, как донесения полицейских о повседневной жизни Распутина. Из них публика узнает о том, как «царев друг» пьянствовал, встречался с проститутками, дебоширил. Научная экспертиза этих данных не оставляет сомнений в том, что эти «сенсационные документы» — очередная антиромановская фальшивка, которых в те смутные времена фабриковалось немало.

Время работало против Романовых. Положение на фронтах коренным образом не менялось: отдельные удачные локальные операции сменяли длительные периоды позиционного затишья. Отсутствие надежды на скорое окончание войны и вызванная ею дестабилизация жизни страны рождали отчаяние и возмущение в стране. К 1916 году патриотические восторги уже давно были в прошлом, и в обществе царило глухое брожение, прорывавшееся наружу в повседневных разговорах о шпионах и предательстве. Ну кто мог быть виноват во всех бедах и неудачах! Конечно же, только агенты Германии, засевшие на ключевых постах в государстве и стремившиеся погубить Россию! В обществе постоянно говорили об антигосударственной деятельности шпионов, и многие верили в их страшную и роковую силу. Под подозрение попадали обычные лавочники, профессора университетов, министры и даже члены правящей династии, а особенно Александра Федоровна. Распутина же вообще представляли главой шпионской шайки.

Царь ощущал внутренний раскол страны и понимал таившуюся здесь опасность. Несмотря на весь свой фатализм, игнорировать это он не мог. Но принимаемые им решения ничего, в сущности, изменить не могли. Все и всё в административной России находилось в состоянии оцепенения.

В начале 1916 года был сменен старый премьер Иван Горемыкин, которому было далеко за семьдесят лет (родился в 1839 году). После него в России «случилось» еще три премьера, назначенных Николаем II. Первым оказался Борис Владимирович Штюрмер. Ранее он занимал посты Новгородского, затем Ярославского губернатора, а с 1902 года находился на должности директора Департамента общих дел Министерства внутренних дел, состоял членом Государственного Совета. Лично царь знал его мало. По старой традиции Николай II в таких случаях спрашивал приближенных. Знавшие этого человека в основном говорили одно и то же: ревностный службист, примерный семьянин, благочестивый христианин. Правда, утверждали, что у него была любовница, но об этом добропорядочной царице не сообщали, а для других такая «деталь биографии» не имела особого значения. Но было два недостатка: возраст (родился в 1848 году) и фамилия.