Николай Клюев

Не утай, скажи, касатка моя, ластушка. Ты чего, моя касатушка, спужалася? Отчего ты в могилушку сряжалася? Знать, того ты спужалась, моя ластушка. Что ноне годочки пошли все слезовые, Молодые людушки пошли все обманные, Холосты ребята пошли нонь бессовестные…

И Клюев словно бы вышивает свою мелодию по канве старого причитания:

Ты скажи, моё дитятко удатное, Кого ты сполохался-спужался, Что во тёмную могилушку собрался? Старичища ли с бородою, Аль гуменной бабы с метлою, Старухи ли разварухи, Суковатой ли во играх рюхи? Знать, того ты сробел до смерти. Что ноне годочки пошли слезовы, Красны девушки пошли обманны! Холосты ребяты всё бесстыжи!

Он потом перекинет «мостик» от причитания к «годочкам слезовым», что выпали и ему, и Сергею… Но сначала, отплакавшись по-старинному, он вспомнит есенинское «Этой грусти теперь не рассыпать звонким смехом далёких лет. Отцвела моя белая липа, отзвенел соловьиный рассвет…» — и это отцветание перенесёт на себя. Сам он отцвёл с потерей друга, и ещё страшнее потери — сознание того, как потерял.

Отцвела моя белая липа в саду, Отзвенел соловьиный рассвет над речкой. Вольготней бы на поклоне в Золотую Орду Изведать ятагана с ханской насечкой! Умереть бы тебе, как Михайле Тверскому, Опочить по-мужицки — до рук борода!

Михаил Тверской, князь-мученик, был убит в Золотой Орде после долгого и кровопролитного соперничества с московским князем Юрием Даниловичем, но пал он от рук ордынцев и принял смерть мужественно и твёрдо… Клюев вроде бы жалеет, что его собрат не принял смерть, подобно Михаилу, от рук современных ордынцев, но именно эта часть поэмы завершается загадочным вопросом: «О жертве вечерней иль новом Иуде шумит молочай у дорожных канав?» А «жертва вечерняя» отсылает к эпиграфу «Плача»: «Младая память моя железом погибает, и тонкое тело моё увядает…» План Василька, князя Ростовского. Клюев не мог не предполагать, что кто-нибудь из читающих его поэму обратится к Лаврентьевской летописи и прочтёт о судьбе ростовского князя Василька Константиновича, ставшего первым русским мучеником за веру.

«А Василька Константиновича вели с постоянным понуждением до Шерньского леса, и когда стали станом, принуждали его многие безбожные татары принять обычаи татарские, быть в их неволи и воевать за них. Он же никак не покорялся их беззаконию, и много укорял их, говоря: „О глухое царство осквернённое! Ничем не заставите вы меня отречься от христианской веры, хотя и нахожусь я в великой беде; как дадите ответ Богу, многие души погубив без правды? За их муки будет мучить вас Бог, и спасёт души тех, кого погубили“. Они же скрежетали на него зубами, желая насытиться его крови. Блаженный же князь Василько помолился… И в последний раз помолился: „Господи Исусе Христе Вседержитель! Прими дух мой, да и я почию в славе Твоей“. И сказал это и тотчас без милости был убит… И когда понесли его в город, множество народа вышло навстречу ему, печальные слёзы проливая, лишившись такого утешения. И множество народа правоверного рыдали, видя, что отходит отец сиротам и кормилец…»

Так как же всё-таки, если следить за клюевской мыслью в «Плаче», принял смерть Есенин? Как Михайло Тверской? Как Василько Ростовский? Или «молодой детинушка себя сразил», отравившись миазмами города, куда «к собрату берёзка пришла», почитая город собратом, а в ответ:

На гостью учёный набрёл, Дивился на шитый подол, Поведал, что пухом Христос В кунсткамерной банке оброс. Из всех подворотен шёл гам: Иди, песноликая, к нам! А стая поджарых газет Скулила: кулацкий поэт!

Клюев зашифровал свою догадку так, что лишь не скоро и лишь знающему можно на неё набрести… И сам оставил для себя вопрос, на который у него не было ответа.

Отойдя от счёта с постылой современностью, сжирающей самого Клюева и сжившей с белого света его собрата, — он снова возвращается к причитанию по образцу того, что выводила Устинья в мельниковском романе над покойной Настасьюшкой от лица матери:

На полёте летит белая лебёдушка, На быстром несётся касатка-ластушка. Ты куда, куда летишь, лебедь белая, Ты куда несёшься, моя касатушка?.. Не утай, скажи, дитя моё родное… Ты в какой же путь снарядилася, Во которую путь-дороженьку, В каки гости незнакомые. Незнакомые, нежеланные?

Но лебедь белая у Клюева становится свидетельницей и участницей поразительного действа.

На полёте летит лебедь белая, Под крылом несёт хризопрас-камень. Ты скажи, лебедь пречистая, На пролётах-перемётах недосягнутых, А на тихих всплавах по озёрышкам Ты поглядкой-выглядом не выглядела ль, Ясным смотром-зором не высмотрела ль… Не шёл ли бережком добрый молодец, Он не жал ли к сердцу певуна-травы, Не давался ли на родимую сторонушку?

И отвечает лебедь, как в том же граде, «железом крытом», в который пришёл некогда берёзкой «белый цвет-Серёжа», он же «молодой детинушка» — «кидал себе кровь поджильную, проливал её на дубовый пол»… В старое причитание вторгается кровавое «сегодня» — кровь на полу — из статей лихих газетчиков, жаждущих «покраше» расписать происшедшее… Но далее:

Как на это ли жито багровое Налетели птицы нечистые — Чирея, Грызея, Подкожница, Напоследки же птица-Удавница. Возлетала Удавна на матицу, Распрядала крыло пеньковое, Опускала перище до земли. Обернулось перо удавной петлёй…

Если вспомнить «серых нетопырей», что «мешали спать и жить» поэту из некролога Николая Тихонова, то выходит, что «детинушка себя сразил», да не сам себе петлю на шею накинул… «Птицы нечистые» — не из старых ли славянских мифологических сказаний, где бесицы-трясавицы, дщери Иродовы — Трясея, Огнея, Ледея, Коркуша, Невея — мучают человека смертными болезнями и сводят его со света? Существа, исполненные зла, пирующие на чужой крови — не те ли, кого встретил Клюев в «Англетере», и кто уже начал пробавляться в печати мерзким словечком «есенинщина» — прямым производным от князевской «клюевщины»? Древние мифы и живая, кровавая современность сливаются воедино.

А лебедь белая — символ неба, верховного божества, передатчик человеческой души из мира живых в мир мёртвых — несёт «душу убойную» в хризопрасе-камне не в царство смерти, где, мнится Клюеву, уготованы ей вечные муки, а «под окошечко материнское». Его, клюевская, лебедь спасает душу неприкаянную Серёженьки после гибели! «Прорастёт хризопрас берёзынькой, кучерявой, росной, как Сергеюшко»… Как берёзкой чистой, белой пришёл в город, так и после кончины берёзкой расти будет…

Заклинает Клюев земные и небесные силы, заклинает божества и чертей в аду — дабы не отдавали собрата на мучения посмертные после всего перенесённого в жизни… Матушка его поёт сгинувшему, обращённому в берёзыньку, колыбельную, а сам Клюев завершает свой «Плач» неторопливой лирической песней, где слышен голос спасённого «Сергеюшки», где отзываются его зимние мелодии последних стихов — «снежная замять дробится и колется» — и любимый кот выглядывает с лежанки, и дед из старого стихотворения улыбается в бороду… И слышится хрипловатое, немного срывающееся, есенинское: «Приемлю всё, как есть, всё принимаю. Готов идти по выбитым следам…» Всё принимает и его живой ещё старший собрат, сумевший, мнится, совершить невозможное…

Падает снег на дорогу — Белый ромашковый цвет, Может, дойду понемногу К окнам, где ласковый свет, Топчут усталые ноги Белый ромашковый цвет. …………………… Жизнь — океан многозвенный — Путнику плещет вослед. Волгу ли, берег ли Роны — Всё принимает поэт… Тихо ложится на склоны Белый ромашковый цвет.

Два небольших отрывка из «Плача о Сергее Есенине» были напечатаны в «Красной газете», а в следующем, 1927 году поэма вышла отдельным изданием с предваряющей её большой статьёй Павла Медведева «Пути и перепутья Сергея Есенина», который писал, в частности: «Это — именно плач, подобный плачам Иеремии, Даниила Заточника, Ярославны, князя Василька. В нём личное переплетается с общественным, глубоко интимное с общеисторическим, скорбь с размышлением, нежная любовь к Есенину со спокойной оценкой его жизненного дела, одним словом — лирика с эпосом, создавая сложную симфонию образов, эмоций и ритмов… На „Плаче“ лежит печать огромного своеобразия и глубокой самобытности…»