Николай Клюев

Когда к Троцкому пришла делегация церковно-приходских советов с заявлением, что Москва умирает от голода — теоретик «перманентной революции» ответил:

— Это не голод. Когда Тит брал Иерусалим, еврейские матери ели своих детей. Вот я заставлю ваших матерей есть своих детей, тогда вы сможете прийти и сказать: «Мы голодаем».

Сельские Советы, как «контрреволюционные», большевиков не устраивали. Начали создаваться комитеты бедноты, куда сплошь и рядом набиралось всякое отребье, помимо конфискации продукции занимавшееся погромами храмов. За недосдачу крестьянами хлеба по продразвёрстке уже полагается десять лет тюремного заключения. Одно за другим вспыхивают крестьянские восстания. Еще до официального объявления «красного террора» расстреливаются, часто после жестоких пыток, священники, диаконы, пресвитеры, иеромонахи, иноки, послушники…

А после убийства Урицкого (который отменно проявил себя в Петрограде в качестве палача — во время его всевластия в Питерской ЧК было уничтожено около пяти тысяч человек) и покушения на Ленина ВЦИК РСФСР под председательством Якова Свердлова (который и был фактическим организатором этого покушения) принял резолюцию: «…на белый террор врагов рабоче-крестьянской власти рабочие и крестьяне ответят массовым красным террором против буржуазии и её агентов».

«Красная газета» (та самая, утробный рёв которой поэтически транслировал Клюев в двучастном цикле «Из „Красной газеты“») писала 31 августа: «За кровь товарища Урицкого, за ранение тов. Ленина, за покушение на тов. Зиновьева, за неотомщённую кровь товарищей Володарского, Нахимсона, латышей, матросов — пусть польётся кровь буржуазии и её слуг — больше крови!»

Начался, как выразился сам же чекист Яков Петерс, «истерический террор».

Одновременно началось и неудержимое восхваление Ленина в газетах и на митингах. Слова «великий», «гениальный», «дорогой учитель» лились потоком. Инициировал эту кампанию опять же Свердлов. Ленин при жизни стал превращаться в миф.

Но то, как откликнулся Клюев на ранение вождя, не имеет ни прецедентов в русской поэзии, ни последующего продолжения. Он создаёт совершенно фантастический цикл стихов, где впервые возникает мотив физиологического соития Божественного с земным — словно нет разницы между Богом-отцом и античным божеством, наслаждающимся земным блаженством.

Братья, сегодня наша малиновая свадьба — Брак с Землёй и с орлиной Волей! Костоедой обглоданы церковь и усадьба, Но ядрёно и здраво мужицкое поле. Не жалейте же семени для плода мирскова, Разнежьте ядра и случкой китовьей Порадуйте Бога — старого рыболова, Чтоб закинул Он уду в кипяток нашей крови! Сладко Божью наживку чуять в заводях тела, У крестца, под сосцами, в палящей мошонке: Чаял Ветхий, что выловит Кострому да иконки, Ан леса, как наяда, бурунами запела.

«Плотяный Христос» Клюева — антитеза «бесплотному», «бесполому» Христу Василия Розанова, о котором великий соблазнитель писал в «Тёмном лике» и «Людях лунного света» — и с этими книгами Клюев не расставался вплоть до своего последнего ареста. Стихи Клюева — прямое отвержение розановских умозаключений — дескать, «социализм — весь в крепкой уверенности о земле. Христианство же есть полая безнадёжность о всём земном! Социализм — хлебен, евангелие — бесхлебно. Социализм — день, когда все предметы имеют точные свои размеры и точный свой вид: христианство же всё, — ночь… когда предметы искажены, призрачны, не видны в реальных очертаниях и зато приобретают громадные фантастические формы… Социализм хочет сытого человека — у которого труд и сон без сновидений. Христианство прежде всего хочет сновидений; оно хочет плачущего человека, любящего свою печаль…». У Клюева и христианство — всё в земных, рельефных, гипертрофированных формах, и социализм его — знающий о небе и сверхчувственных материях. Более того, если у Розанова «христианство ничему не радуется, кроме себя» — у Клюева христианство — радость земли и всей Вселенной. И плоды земные обретают неощущавшуюся прежде сладость, и не противно христианству ни половое влечение, ни соитие, ни порождение новой жизни, а выкармливание грудью — сосцы и целительное молоко, напояющее жаждущего, — один из устойчивых клюевских образов. Нематериальное обретается в материальном, земное неразрывно связано с духовным.

Физиологический акт тождествен вселенской рыболовле, где «уды» фонетически и символически тождественны «уде». Плод сего сакрального действа — Лев, тождественный Христу и Ленину («Буйно-радостный львёнок народов и стран»). Вся Вселенная преображается с его приходом, вплоть до изменения магнитных полюсов Земли.

Оглянитесь, не небо над нами, а грива, Ядра львиные — солнце с луной!.. Восшумит баобабом карельская нива, И взрастёт тамарис над капустной грядой.

«Пламенеющий ленинский рай» воспоют, по мысли поэта, и железный Запад, и сермяжный Восток, а пуля, пробившая тело вождя, — что удар римского копья в ребро распятому Христу.

Ленин, лев, лунный лён, лучезарье: Буква «Люди», как сад, как очаг в декабре… Есть чугунное в Пуде, вифанское в Марье, Но Христово лишь в язве, в пробитом ребре. Есть в истории рана всех слав величавей, — Миллионами губ зацелованный плат… Это было в Москве, в человечьей дубраве. Где идей буреломы и слов листопад.

Само слово «Ленин» становится сакральным в изменившейся Вселенной, оно слышно в голосе природных стихий, в шёпоте земли и пении океана, оно оплодотворяет всё живое и порождает новое Слово, подобное Слову, порождённому почти тысячелетие назад.

Жизни ухо подслушало «Люди» и «Енин». В этот миг я сохатую матку доил, — Вижу кровь в молоке, и подойник мой пенен… Так рождается Слово — биение жил.

Слово Христа и Слово Ленина рождены той же силой, что некогда породила вещее Слово — о чём Клюев, и не только он, мог прочесть в «Поэтическом воззрении славян на природу» у А. Афанасьева: «В дуновении ветров признавали язычники дыхание небесного владыки, в… шуме падающего дождя слышали его дивную песню, а в громах — его торжественные глаголы, выступая в весенних грозах, он… будил её (природу. — С. К.) от зимней смерти своей могучею песнею, вновь творил её своим вещим словом. Слово божье=гром есть слово творческое».

Ленинское слово воплотилось в жизнь — в «октябрь — месяц просини, листопада», в месяц появления Николая Клюева на свет — и это временное наложение также исполнено для поэта сакрального смысла.

Символ Льва сопровождает весь «ленинский цикл», утверждая Ленина в его высшем предназначении, ничего общего не имеющем с «реальной политикой».

«Лев грядет… От мамонтовых залежей / Тянет жвачкой, молочным теплом…» «К Пришествию Льва василёк и коринка / Осыпали цвет — луговую постель…» «К кронштадтскому молу причалили струги, — / то Разин бурунный с персидской красой… / Отмерили год циферблатные круги, / как Лев обручился с родимой землёй»…

Клюев во втором томе «Песнослова» рядом с циклами «Сердце единорога», объединяющего «Избяные песни» и «Белую повесть», включает и «Долину единорога» — предреволюционные стихи, многие из которых насыщены дьявольской символикой и напоены потусторонней энергетикой (достаточно вспомнить дьявола, что станет «овцой послушной и простой» — по Оригену, утверждавшему прекращение вечных мук и прощение дьявола — и эти его утверждения были осуждены Пятым вселенским собором)… И здесь же помещает цикл «Красный рык», где «ленинский блок» занимает центральное место.

«Новому суровому слову» он несет своё подношение от лица и имени Древней Руси, от сакрального животного и священного символа русских лесов.

Я — посол от медведя К пурпурно-горящему Льву, — Малиновой китежской медью Скупаю родную молву. …………………………………… Я — посол от медведя, он хочет любить, Стать со Львом песнозвучьем единым.

Здесь слышится мерная поступь рока — а роковое начало несёт в себе ожившая архаика, древняя непросветлённая тьма, вышедшая из тысячелетних глубин, где томилась она подобно свергнутым и заточённым в Тартаре Зевсом титанам из Гесиодовой «Теогонии».