Никон

— Говори, Лапотников! — крикнули из толпы.

Несший икону поднял ее над головой и стал рассказывать Пронскому:

— Взяли у меня образ Спаса на Патриарший двор, а вернули из тиунской избы, словно татя. Велено переписать. Только было мне видение от иконы. Обозначилось вдруг прежнее лицо Спасителя, и был глас: «Покажи содеянное со мною мирским людям. Кто правдой жив, тот за меня станет!»

Говорил Лапотников негромко, но толпа слушала его, затаив дыхание, и всем было слышно.

Кто-то один сказал:

— Мы пришли за патриаршим греком! Патриарх дал ему волю книги исправлять, а грек все книги перепортил.

Потом сказал другой:

— Арсену Греку смерть Соловками заменили, а патриарх его Москвой пожаловал! Своим Патриаршим двором!

И тут заголосила баба:

— Патриарху пристойно быть на Москве, за нас, православных, Бога молить! А он выдал нас, сирот, Антихристу!

Бабу потолкали в бока, затихла. Опять стал говорить Лапотников:

— Боярин, отпиши царю, царице и царевичу, чтоб патриарх и Арсений Грек не утекли в заморские страны. Всю правду отпиши! Попов у нас нет! Глядя на патриарха, разбежались.

Князь Пронский подождал, не скажут ли еще чего, и, перекрестясь, стал держать ответ:

— О всем, что просите, напишу к великому государю, к государыне царице и к царевичу. О патриархе же слова ваши непристойны! Святейший патриарх покинул Москву по указу великого государя. Пришлите ко мне людей, которым верите, я покажу им государеву грамоту.

На то князь поклонился людям и пошел во дворец, и люди, постояв и поговорив меж собою, стали расходиться и разошлись.

Не сразу и глазастые приметили — среди дня темнеет.

Собаки первые всполошились, такой лай и скулеж пошел, что и люди наконец на небо поглядели, а там — солнце на ущербе!

Ветер поднялся. Нехороший ветер! Как из задохнувшегося погреба — дохнуло на Москву.

Замычали коровы на лугах.

Кошки брызнули по улицам, словно кто их в мешке держал. И все черные.

Тьма пожирала солнце не торопясь, и люди смотрели на небо, ожидая Страшного суда, ибо все к тому сходилось: война, чума, Антихрист, испортивший святые книги, погубивший святые иконы.

Любаша, полковничья жена, собрала в тот немилосердный час всех чад своих на своей постели, и полковник Андрей к ним пришел.

— Господи! Об одном молю: не разлучай! — всего и попросила у Бога Любаша.

Ничего, однако, страшного не случилось. Завечеревший на середине день снова набирал силу. Света прибывало с каждой минутою, и вскоре солнце сияло по-прежнему.

Тут и кинулись москвичи, захватив с собою испорченные иконы, обратно в Кремль. Собрались с великим галдежом и угрозами у Красного крыльца.

Князь Пронский опять вышел к людям один. Хилкову занедужилось. На князя махали выскребенными досками, орали друг перед дружкою:

— Мы разнесем порченые доски по всем слободам!

— По всем сотням!

— Коли с патриарха нет спросу, с вас, бояр, спросим!

Пронский кланялся рассерженным людям в пояс, а потом и сам закричал:

— Да что ж вы с меня спрашиваете и за что?! Кому худа желаете, и так уж хуже некуда! Вы в чумном городе, и я с вами! Я от чумы не бегаю! Своего часа жду честно. Коли вам помирать, так и мне. А даст Бог жизни — будем жить! Бог затмил солнце, Бог и свету дал.

И заплакал. И люди заплакали.

Поразмыслив, выкликнули гостиной сотни троих купцов, послали с князем о делах говорить. Князь об одном просил:

— Ради бога, не будоражьте людей в лихой час! Зачинщиков всячески унимайте. Толпа для мора — большая потеха.

Купцы с князем во всем были согласны.

Показал он им грамоту, присланную от царицы. До царицы дошло, что недобрые люди о патриархе распускают богомерзкие слухи.

Прочитав царицыну грамоту, купцы тотчас ударили челом: сами они о патриархе бесчестных слов не говаривали, а коли услышат, то заводчиков воровства велят поймать и к боярам привести. Однако пусть патриарх пожалует Москву, пришлет обратно убежавших попов, чтоб было кому служить в приходских церквах.

На том и потишало волнение. Сникали люди, мор с каждым днем усиливался. Стало некому умерших подбирать.

21

Полковник Лазорев поутру, как было у него теперь заведено, обходил двор, проверяя посты, которые он надумал выставлять на ночь якобы от чумных — не дай бог, еще кто-нибудь во двор пролезет, — а на самом деле от своих: вдруг надумают бежать, заразу по Москве разносить.

Под утро прогремела короткая гроза, дождь умыл землю, и Лазорев тоже почувствовал себя молодым, сильным — на коня бы да в поле!

«Коня надо проведать», — решил он, продолжая обход и окликая дворовых: все ли на месте, здоровы ли?

Все были на месте, все были здоровы, и мелькнула у Лазорева проклятая мыслишка: пронесет! Как бы ни был силен мор, не все же помирают. Кто-то и останется. На развод.

Веселость и легкость, бродившие в крови, Лазореву не нравились, попробовал принахмуриться, да рассмеялся. Два воробья таскали у петуха корм. Пока петух кидался на одного, другой воровал.

Лазорев зашел в конюшню. Конь, нетерпеливо перебирая ногами, заржал.

— Ах ты, как обрадовался! — Андрей пошел было вглубь конюшни и — встал.

В яслях корчило старика конюха.

Перехватило дыхание, отступил, выпрыгнул за дверь. Закричал, себя не помня:

— Дегтя! Смолы! Огня!

Сам убежал в баню.

Вечером за ним пришла Любаша.

— Отворись!

— Нет, Любаша! Ты ступай, живи. Тебе к детишкам надо.

— Отворись! — повторила. — Зачем нам… в такие дни друг от друга хорониться? Может, дни-то последние.

Он подумал-подумал и покорно отворил дверь. Не зная, как выразить жене любовь свою, сказал: