Никто не услышит мой плач. Изувеченное детство
Шрифт:
– А теперь возвращайся в кровать, маленький ублюдок, – крикнула она, войдя на кухню, и я бросился по окропленным кровью ступенькам обратно наверх.
Томасу в ту ночь наложили на голову более двадцати швов, а я еще раз произвел на представителей власти впечатление агрессивного и жестокого ребенка, в то время как мать вновь выглядела, как великомученица.
Почти никто, кроме нашей семьи, ни разу не становился свидетелем жестокой стороны маминой личности. Она была похожа на доктора Джекилла и мистера Хайда – светлая и милая для представителей закона, но стоит дверям закрыться за их спинами, как она превращалась в отвратительное чудовище.
Но было одно исключение – наш сосед Падди. Падди был родом из Ирландии и пил почти так же крепко, как и наша мать.
– Давай, мам! – подбадривал Ларри. – Блин, она опять надерет ему задницу!
Теперь я мог расслышать мамин голос, заглушающий крики Падди:
– Грязный ирландский ублюдок, я тебе покажу, как стучать посреди гребаной ночи ко мне в дверь.
– Пойди, посмотри на это! – Ларри позвал Барри. – Скорее.
Барри выскочил из кровати, чтобы занять зрительское место, но я даже не шевельнулся. Я не хотел смотреть, потому что знал, что она будет делать, и боялся представить, что случится с бедным стариной Падди. И я все равно знал, что Ларри и Барри побьют меня, если я попытаюсь к ним присоединиться. Я мог следить за развитием событий по их комментариям и по шуму, доносящемуся с улицы. Вот мама делает захват за горло и выбивает окно дома Падди его собственной головой, оставляя его истекать кровью на острых зазубренных осколках сломанного стекла.
– Закройте окно и возвращайтесь в свою долбаную кровать, – крикнула она мальчикам, прежде чем вернуться в дом, громко хлопнув дверью.
Мать легла обратно в кровать, как будто ничего не произошло. Не думаю, что мы слышали что-то еще о Падди после той ночи. Он был не таким человеком, который мог бы прийти в полицию со связной историей и настоять на том, чтобы ей выдвинули обвинения. Если бы он был на такое способен, мать бы на него не лезла. Она была слишком умна, чтобы попасться на такой мелочи. Не важно, насколько она бывала пьяна, ее инстинкт самосохранения позволял ей держаться подальше от неприятностей.
Глава 9 Я иду в школу
Начался сентябрь, а вместе с ним и новый учебный год. Власти решили, что я должен ходить в обычный класс с другими детьми моего возраста, но ко мне будет приставлен специальный учитель, чтобы помогать в учебе.
Я все еще не мог произносить ничего, кроме нескольких примитивных, неразборчивых звуков, и, конечно, не умел ни читать, ни писать. Мне было восемь лет, и все дети в классе уже проучились в школе три или четыре года, так что по умственному развитию сильно опережали мальчика, который провел это время, сидя в одиночестве в темном подвале.
Я знал немного о том, чего ожидать от школы, в основном из рассказов Уолли, но было достаточно трудно подготовиться к полномасштабной атаке на мои чувства со всех направлений, когда я снова окунулся в суматоху настоящего мира. Я провел целых три года буквально наедине с собой, в темном и молчаливом мире, а теперь я попал в ослепительный свет дня, меня окружали толпы детей, которые носились вокруг, сталкивались друг с другом и смеялись; звенели школьные звонки, учителя громко делали замечания, и повсюду разбрасывались книги. Было так много странных лиц и так много правил, которые я должен был запомнить, чтобы приспособиться и стать частью всего этого. Наверное, я выглядел как странное и нервное маленькое существо, когда впервые переступил порог школы и не имел ни малейшего представления о том, что меня ждет. Меня окружили дети, которым было интересно обнаружить среди
себя странного нового мальчика.– Привет, – сказали они, обступив меня со всех сторон, уставившись на меня, рассматривая, оценивая и пытаясь понять, внесу ли я что-нибудь новое в их жизни. – Как тебя зовут?
– Он не разговаривает, – сказали им мои братья.
– Как это, не разговаривает?
Все отступили назад, в их взглядах читалась смесь любопытства и подозрения. Детям не нравятся странные или отличающиеся от них ребята. Я понял, что завести друзей мне будет здесь совсем не просто.
Каждое утро, когда мне нужно было идти в школу, порядок оставался неизменным. Моя одежда была аккуратно разложена на краю кровати, и я должен был постараться быстро одеться и не запачкать ничего кровью из мест, измученных ночью Ларри и Барри. Как только я одевался, я переходил в угол комнаты, который все они называли «грязный угол», и ждал, пока мне скажут, что делать дальше.
Мама звала меня, когда была готова, и разрешала съесть два кусочка хлеба, тонко намазанных маслом, и выпить воды. Хлеб подавался в моей собачьей миске, а вода – в пластиковом стаканчике с моим именем на нем, потому что мне не позволялось загрязнять посуду, которую использовали остальные члены семьи. Мне, в общем-то, было все равно, ведь, по крайней мере, еда выдавалась регулярно, и я не чувствовал постоянно такой ужасный голод, как раньше в подвале. Ларри и Барри сопровождали меня в школу. Они возмущались тем, что на них висит такая неприятная работа. Я шел в пяти-шести шагах позади них, с поникшей головой, погруженный в мысли о папе, не в силах выбросить его из головы. Я считал камни мостовой, чтобы отвлечь себя от его голоса, звучащего в голове.
– Давай быстрее, Джо, – ворчали они. – Хватит копаться. Мы скажем маме, если ты не пошевелишься.
Нам с Томасом запрещалось заниматься физкультурой в школе, потому что тогда нам пришлось бы раздеваться перед другими людьми, и мама писала справки, чтобы нас освобождали от занятий. У меня была астма, а у Томаса – врожденный дефект межжелудочковой перегородки сердца. Вероятно, у него действительно был такой дефект при рождении, но он довольно быстро исчез и никогда не доставлял ему никаких проблем. В школе мать сказала, что ему опасно выполнять какие-либо физические упражнения, и учителя предпочли не спорить с этим. Для меня это было большим облегчением, потому что я не хотел, чтобы другие мальчики задавали вопросы по поводу наших шрамов и синяков. Мне не пришло в голову, что если кто-нибудь из преподавателей увидел их, то забеспокоился бы о нашем состоянии, что привело бы к нашему спасению. Никто раньше не пытался нам помочь, и я знал, что у мамы было заготовлено объяснение для каждой ранки, которая могла вызвать подозрение.
«Ах, мальчики все время дерутся и бьют друг друга», – сказала бы она, если бы пришлось. Или: «Он упал с лестницы, потому что носился как угорелый, обычное дело».
Еще меня волновало то, что если бы кто-нибудь из мальчиков спросил Томаса о том, что на самом деле произошло, тот выложил бы все как на духу о появлении у нас всех этих ссадин и шрамов, потому что всегда был уверенней меня. Меня и так достаточно дразнили, не хватало еще, чтобы одноклассники обнаружили, что семья использует меня в качестве боксерской груши.
Даже после того как я каждый день стал посещать школу, обстановка дома не разрядилась. Как только закрывались двери и задергивались шторы, мать продолжала управлять семьей старыми жестокими способами. То, что я ходил в школу, не имело никакого значения, потому что я все еще не мог говорить и рассказывать истории. Но даже если бы я мог, сомневаюсь, что маму это хоть сколько-нибудь беспокоило. Она была уверена, что запугала меня так же сильно, как и остальных. Никто из нас не посмел бы выдать ее, боясь последствий и обвинений во лжи. Мы все искренне верили, что она способна убить нас, если мы слишком ее доведем. Если я слишком доставал мать, она извинялась перед учителями и удерживала меня дома, говоря всем, что я болен, и бросала меня обратно в подвал до тех пор, пока ее настроение не улучшится.