Никто не услышит мой плач. Изувеченное детство

Хотя тогда я и не понимал этого, папа оставался жив, только благодаря аппарату искусственного поддержания жизнедеятельности.

– В любом случае, врачи сказали мне, что ему не удастся выкарабкаться, – заявила мама. – Они считают, что пора выключать аппарат, но последнее слово остается за мной.

Мэри вскрикнула и прикрыла рот рукой.

– Нет, Лэсли. Пожалуйста, не делай этого. Нельзя терять надежду. Может быть, еще есть шанс.

Я прижался к руке Мэри, пытаясь понять, о чем они говорят, но по выражению маминого лица я понял, что она уже приняла какое-то решение. Очень важное решение.

– Он был отвратительным мужем и раньше, а уж теперь от него вообще никакой пользы, – Она наслаждалась возможностью держать в руках жизнь человека, который, по ее понятиям, так бесчестно предал ее, наслаждалась безграничностью своей мести, теперь уже ни капли не беспокоясь об образе убитой горем вдовы.

– Ваш развод уже начался, – протестовала Мэри. – Он жил со мной. Я – его ближайший родственник. Я должна принимать решения.

– Я – его законная жена, – закричала мама, заставляя всех посмотреть на нас. Сестры уже бежали к нам, чтобы успокоить спорящих. – Ты – просто его шлюха.

Мэри попыталась объяснить ситуацию медсестрам, и одна из них побежала за врачом, но это ничего не дало. Если бы папа был в сознании, он бы сказал, что Мэри должна принимать все решения, а маму вообще не нужно пускать в больницу, но после взрыва он не произнес ни слова. Никогда.

– Здесь я принимаю решения, – настаивала мама в разговоре с врачом, – и я разрешаю отключить его!

Охваченная печалью, Мэри продолжала сражаться, хотя, наверно, и не надеялась изменить принятое решение. Она умоляла подумать, но мать становилась только злее от того, что Мэри смела спорить с ней. Спор становился все более громким и ожесточенным, и, чтобы он не перерос в драку, пришлось позвать охрану госпиталя. Мэри заставили покинуть помещение.

– Его можешь оставить здесь, со мной, – сказала мама, указывая на меня. Я спрятался за Мэри, съежившись так, чтобы меня не было видно.

– Нет уж. Он останется со мной, – настояла Мэри, крепче сжимая мою руку. – Уильям хотел бы этого.

Она знала, что отец никогда бы не позволил отдать меня матери, и ужаснулась, представив, что та может сделать со мной в своем доме. Зная, что закон на ее стороне, мама попросила персонал больницы вызвать полицию. Несмотря на то что я был совсем не нужен матери, она никогда бы не дала Мэри оставить что-то, принадлежащее ей. Но Мэри была непреклонна, и мы все чего-то ждали, пока персонал больницы нервно кружился вокруг.

Когда прибыла полиция, они посадили женщин в две разные комнаты и сначала поговорили с Мэри. Я прижимался к ней, пока она объясняла, как папа получил право опекунства из-за того, как мать обращалась со мной, и что единственным его желанием было защитить меня от матери. Но не было ничего, что могло бы изменить сложившуюся ситуацию. По закону я принадлежал матери, и если она говорила, что я должен вернуться к ней, у меня не оставалось выбора. Полиция, наверно, не понимала, в чем заключалась проблема, ведь мама уже воспитывала пятерых детей. Я слушал, не до конца понимая их разговор, пока женщина из полиции не опустилась на колени прямо передо мной.

– Тебе нужно пойти с мамочкой, – сказала она, и я закричал:

– Нет! Не заставляйте меня!

Больше Мэри ничего не могла сделать. Мы вышли в коридор, где мама продолжала злорадствовать:

– Они его отключили. Нечего здесь больше торчать. Пошли, Джо.

Мы с Мэри разрыдались, когда мама схватила меня и потащила к выходу. Всего пару дней назад Мэри мечтала о том, как проведет с папой всю жизнь, воспитывая меня как родного ребенка. Теперь она стала матерью-одиночкой, и единственной памятью об отце стал мой сводный брат, который родился за пару месяцев до катастрофы.

Пока мы шли, мама решила убедиться, что я понял, что произошло.

– Твой папа мертв. Он не вернется. Он – сраный мертвец.

– Он попал на небеса? – спросил я сквозь слезы.

– Нет, он попал в ад, куда попадают все гадкие люди! Бог сказал, что он был отвратительным человеком, и теперь его тело будет гореть, пока не сгорит дотла. Это Бог бросил ту сигарету в бензин, но не слишком хорошо постарался, пришлось ему помочь, да? Теперь его тело бросят в печку, где оно будет гореть, пока не развалится.

Пока она говорила, я вспомнил горящий окурок, отскочивший обратно в гараж из-за рокового порыва ветра. Неужели я стал свидетелем Божьей воли? Кто еще мог так управлять ветром? Ее слова были произнесены с презрением и насмешкой, но не были лишены какой-то пугающей логики. Передо мной возник образ отца, объятого пламенем и бегающего по мастерской, и именно так я представил его вечное пребывание в аду.

Я задыхался от рыданий.

– Не думай, что ты какой-то особенный, – сказала мне мама, со злостью сжимая мою руку, – только потому, что ты был папиным любимчиком, и потому, что ты видел его в гребаном огне. Ты совсем не особенный. Ты – ничтожество, и я собираюсь тебе это доказать. Только дай мне чертово время.

Глава 5 Вонючий гав

Как только мы переступили порог большого маминого дома в викторианском стиле, стоящего отдельно на окраине квартала, у меня не осталось никаких иллюзий по поводу места в семейной иерархии. Я не то что перестал быть особенным – теперь я принадлежал к самому низшему классу. В холле появились Ларри и Барри, и, прежде чем один пнул меня, а другой ударил по руке, Ларри сказал: «Я смотрю, маленький ублюдок вернулся». Мама позвала Уолли вниз и объяснила им троим, что отец меня совершенно избаловал и что я должен знать свое место в семье – последнее место. Папа любил меня больше всех, и для мамы я был частью его предательства, и убедить остальных в том, что я просто испорченный ребенок, считающий себя лучше других, не составляло труда.

Уолли, мой старший брат, которому тогда было семнадцать, сочувствовал маленькому мальчику, который только что пережил ужасную трагедию. Но Ларри и Барри, которым было соответственно пятнадцать и четырнадцать, были более чем счастливы, когда мама разрешила им утолить жажду жестокости и прочих пороков и обращаться со мной как можно хуже. Они были словно жаждущие крови солдаты, которым командир дал разрешение грабить и насиловать врагов. И их отлично обучили не считать этих врагов за людей. Мама ясно дала понять, что сочувствовать мне запрещено. Если Уолли не собирался участвовать в издевательстве надо мной, то мог с уверенностью ожидать, что его самого побьют. У матери все подчинялось очень простому правилу: кто не с нами, тот против нас.

Элли и Томас (ей было четыре, а ему три) были слишком малы, чтобы принимать какое-либо участие в моем унижении. Наверно, их большим, невинным глазкам наша семья казалась нормальной, потому что они никогда не видели других. Фактически, я был единственным, кто жил в другом доме, и понимал, что жизнь не обязательно должна быть такой ужасной и мучительной.

– Он будет спать на полу в вашей комнате, – сказала мама Ларри и Барри. – Он недостаточно хорош, чтобы иметь собственную. Уберите его с глаз моих и отведите к себе.