Нина Сагайдак

XIII

До сих пор дед только изредка жаловался на боли в желудке, но на ногах держался, на работу выходил исправно, не пропускал ни одного дня. Правда, шел пораньше и медленно брел к банку. На дорогу в один конец затрачивал не меньше часу. Так же медленно возвращался домой. Но службой, вернее, пайком очень дорожил и, как только наступало время, брал в руки свою суковатую, блестевшую от долгого пользования палку и отправлялся на дежурство.

Лидия Леопольдовна видела, что он с каждым днем чахнет, не раз намекала, что пора бросить работу, но Иван Михайлович с раздражением отвечал:

— А есть что будем, если брошу работу?

— Люди перебиваются, и мы проживем как-нибудь.

— Опять завела свое: люди да люди. У них есть к кому податься в деревню. А у нас что? Старые да малые.

— А что будет, если совсем сляжешь?

— То же, что и тогда, когда брошу работу.

На дворе мели февральские метели, холод и промозглая сырость прохватывали до костей. И все же Иван Михайлович еще некоторое время бодрился и слушать не хотел о том, чтобы бросить работу.

Но вот как-то в начале марта приплелся он с дежурства совершенно обессиленный, улегся в постель и тяжело вздохнул:

— Ну, кажется, все. Больше не могу.

Лидия Леопольдовна заплакала было, но тотчас спохватилась:

— Что ты, Иван! Отлежишься в тепле, отдохнешь и поправишься.

— Куда уж там… — Иван Михайлович махнул рукой.

Старуха приготовила ему горячего чаю, сварила манную кашу из крупы, которую покупала только для маленькой Ляли. Дед долго упирался, не хотел брать еду, а когда все же, уступив просьбам жены, проглотил пару ложек, сразу вырвал все. Мертвенно-бледный, он откинулся на подушку.

Испуганная Лидия Леопольдовна послала Нину за врачом. Тот недолго осматривал больного и, ничего не прописав, велел немедленно отвезти Ивана Михайловича в больницу.

— Доктор, что у него? — стараясь сдержать слезы, спросила Лидия Леопольдовна у врача, провожая его в сенях.

— Сейчас трудно определить. Нужно сделать анализы, исследовать желудок. Но вы не тревожьтесь: в больнице мы его подлечим. Все должно наладиться.

Лидии Леопольдовне показалось, что врач чего-то не договаривает. А после возвращения из больницы, куда отвезла Ивана Михайловича, совсем приуныла. Она что-то бормотала про себя или молча возилась по хозяйству, вытирая непрошеные слезы.

Настроение ее передалось детям, кроме, пожалуй, Ляли, которая в тот вечер раскапризничалась: требовала, чтобы Толя и Нина играли с ней в прятки, держали на руках и пели любимую песенку про козлика. А до пения ли тут было? Ребята шикали на девочку; потом Нина с трудом укачала ее, и малютка заснула.

На другой день Нина отправилась в больницу с передачей для дедушки. Добродушная санитарка взяла узелок и пообещала узнать, как себя чувствует больной.

Вскоре она вернулась, неся с собой передачу.

— Нельзя сейчас есть твоему деду: исследование желудка делают.

— Как же так? — огорчилась Нина. — Сейчас нельзя, позже поест.

— Нет, нет, сегодня вовсе нельзя будет есть. Неси домой. — И санитарка протянула Нине узелок. — Дома небось найдется кому поесть кашки.

Молча, не в силах сдержать слезы, вышла Нина из больницы. У ворот встретила Ольгу Осиповну.

— Зачем ты здесь? — встревоженно спросила тетка, заметив в руках Нины узелок.

— Дедушка заболел. Приносила передачу, а ее не приняли. Анализы, говорят, берут.

— А когда Иван Михайлович попал в больницу?

— Вчера вечером.

— Ну, тогда нет ничего удивительного. У него ведь желудочное заболевание?

— Да.

— Вот видишь. Так всегда бывает с желудочниками, и первый и даже на второй день передачу не принимают. Не волнуйся. Я узнаю, что там с дедом.

— Боюсь я, тетя Оля. Ведь у него давно язва желудка, а теперь он еще так ослабел. Может, дедушка плох совсем… — Частые слезы покатились по щекам девушки. — Бабушка вчера вернулась из больницы совсем убитая горем. Возится у печи да потихоньку плачет.

Ольга Осиповна успокаивала Нину, а потом вдруг спросила:

— Послушай, девонька, ты рассказывала кому-нибудь то, о чем мы говорили с тобой у вас дома?

— Нет, — не колеблясь, ответила Нина. — А что?

— Понимаешь, в городе расклеены листовки. В них написано все то, о чем мы говорили. Вспомни-ка получше, может, нечаянно проговорилась кому-нибудь?

— Да ей-же-богу, нет! — твердо возразила девушка, и горячая волна смущения залила ее лицо. — Неужто, тетя Оля, вы считаете меня болтуньей?

— Нет. Я знаю, ты девушка серьезная и умная. И все же удивительно. Думаю, что и бабушка тоже не могла проговориться. Прямо не пойму, в чем дело.

Помолчав, Нина сказала:

— А разве только мы одни знаем о делах на фронте и в Елинских лесах?

— Конечно, не мы одни, но в листовках есть такие подробности, о которых мы говорили именно у вас. Да и сведено все воедино — и давнее и недавнее.

— Почему вы так думаете? — не сдавалась Нина. — Сами вы тоже не были в Елино, вам ведь кто-то рассказывал. Возможно, тот, кто поделился новостями с вами, сообщил о них и другим.

Ольга Осиповна улыбнулась и ничего не ответила.

— И много расклеено листовок? — тихо спросила Нина.

— Не знаю, много ли, но говорят, есть они по всему городу.

«Как это могло случиться? — торопливо забилась мысль. — Ведь я приклеила на почте только одну листовку. Может, люди выдумали? Может, и не было их по всему городу? Впрочем, какая нужда была выдумывать?»

— Как бы там ни было, а выходит, шуму листовки наделали много, — сказала Ольга Осиповна.

Нине вдруг показалось, что тетя Оля подслушала ее мысли.

Напряженно, вся сжавшись, девушка спросила:

— Наверно, и немцы знают про эти листовки?

— А как же?

— Ну и что?

— Да что же. Пришли в ярость. Вчера арестовали несколько человек.

Нина чуть не вскрикнула: «За эти листовки?!», но сдержалась и, чтобы как-то скрыть волнение, сказала первую попавшуюся фразу:

— Кого же?

— Коммунистов. Членов партии, которые не успели эвакуироваться и оставались в городе.