Нищета. Часть первая

— Какой ты славный и К&к не похож на других! Неужели, несмотря на свои неудачи, ты не сетуешь на судьбу?

— Черт побери! Неужто должны загреметь все трубы Страшного суда из-за того, что барон де Понт-Эстрад позволил нескольким мошенникам себя околпачить? Тем хуже для него! Что ж такого, если он не сможет больше содержать бездельников-слуг, лентяев-лакеев? Эка важность! Не сможет больше швырять пригоршнями золото негодницам, насмехавшимся над ним? Невелика беда! Чтобы быть оптимистом, не надо видеть во всем хорошую сторону. Невзгоды не только делают нас умнее, но и учат лучше понимать людей. Вот, например, старый волк Одифре… Я всегда считал его сквалыгой и философом, а он меня растрогал до слез.

— Неужели?

— Он мне наговорил такого, что его кабанья физиономия показалась мне симпатичнее, чем самые свежие мордашки эмансипированных девиц Латинского квартала [90] , некогда помогавших мне наглядно усваивать курс сравнительной анатомии.

— Вот что значит смотреть сквозь розовые очки! Хотелось бы и мне в черный день быть немножко философом вроде тебя.

— Ты им станешь, когда тебе придется самому зарабатывать на жизнь. В сущности, как глупы все претензии, из-за которых мы страдаем! Наделив человека руками, природа явно желала, чтобы все мы работали.

90

Латинский квартал — район Парижа, населенный преимущественно студентами.

— Хорошо, но что же ты намерен делать своими руками?

— Не все ли равно что?

— А все-таки?

— Я еще не решил. Провидение об этом позаботится.

— Ага, так ты веришь в провидение?

— Верю, но не в Божий промысел, а в человеческий. Прощай, Поль.

— Погоди! Зайдем к мэтру Одифре. У меня есть одно дельце, касающееся тебя.

— Что? Оно касается меня? Какая наглость! Слуга покорный! Мне эти «прикосновения» уже дорого обошлись, хватит! Мои дела, дружище, и так достаточно запутаны, чтобы я стал впутываться еще в одно.

— Успокойся, племянник, это дело не связано ни с какими расходами для тебя, даже напротив. Помнишь, ты как-то ссудил мне значительную сумму?

— Кажется. Ты собираешься вернуть мне этот долг?

— Нет, такой возможности я покамест не имею, но хочу оформить этот заем, чтобы у тебя был соответствующий документ.

— Да зачем он мне? Я одолжил тебе сорок тысяч франков, ты об этом помнишь, помню и я; этого вполне достаточно. К чему лишние формальности?

— Это для меня не довод.

— Ты несговорчив. Ладно, я предложу тебе другое: Рош-Брюн, единственное оставшееся у тебя поместье, оценивается в сто тысяч франков.

— Допустим.

— Но покупатели не дадут тебе больше пятидесяти тысяч.

— Пожалуй, верно.

— И ты собираешься выдать им закладную на свое имение, хотя должен мне всего сорок тысяч?

— Да, я хочу и обязан это сделать.

— Поладим так: уступи мне во временное пользование без всяких закладных половину Рош-Брюна и разреши поселиться там вместе с тобой. Мы займемся мелиорацией, расчистим парк, осушим болота, введем правильный севооборот, упорядочим рубку леса, будем разводить овец…

— Овец? Ты шутишь?

— Нисколько; провалиться мне на этом месте, если я когда-нибудь говорил более серьезно! Скотоводство, земледелие — благороднейшие занятия.

— Да?

— Собственными руками, руками патрициев, мы поведем плуги. Чтобы стать новыми Цинциннатами [91] , нам понадобится всего-навсего… спасти родину. Но это — мелочь, обязательная для полноты столь лестного сходства. Разве любой из нас не мог бы заменить Брута у кормила правления? Впрочем, ближе к делу! Что ты скажешь о моей идее?

91

Цинциннат — римский государственный деятель (V в до н. э.); по преданию, отличался простым образом жизни и сам обрабатывал землю.

— Она великолепна, но тем не менее ее надо оформить в установленном порядке.

— В таком случае, слушай: я — холостяк, ты — вдовец, это еще лучше. Но ты, конечно, приударяешь за какой-нибудь хорошенькой девчонкой, и вдобавок у тебя есть преданная усатая домоправительница. Я сделаю завещание в их пользу!

— Перестань дурачиться, ты не ребенок!

— Если ты будешь возражать, откажешься меня приютить или проявишь чрезмерную щепетильность, я уеду в Турцию, сделаюсь трехбунчужным пашой, перейду в магометанство и опозорю этим вас всех!

— Ишь ты!

— Что ни день буду брать себе новую жену, наполню свой гарем красавицами всех мастей, от черных, как вакса, эфиопок до лилейно-белых грузинок!

— Ладно, — произнес граф с чувством, — ладно, добрая душа! Ты предлагаешь мне дружбу со смехом, но я тронут до слез и принимаю ее с благодарностью. Надеюсь, ты обретешь мир в моем доме!

— Я рассчитываю найти большее — настоящего друга.

Вот каким образом барон Максис де Понт-Эстрад стал сотрапезником графа Поля де ла Рош-Брюн.

* * *

«Наконец-то, — подумала м-ль де Мериа, — появились кое-какие полезные сведения, обрисовывающие характер этого человека. Правда, тогда он был молод; время и обстоятельства могли изменить его взгляды».

И Бланш вновь стала перелистывать рукопись.

— Стоп! — сказала она вдруг, — что это?..

«Должно быть, от младшей Вильсор, — решила Бланш. — Она дружила с маркизой. Посмотрим, что могла писать эта простушка своей прекрасной кузине? Судя по дате, письмо из монастыря».

Глава 10. Обмен признаниями

Люси де ла Плань — Валентине де ла Рош-Брюн

«Сирень благоухает, левкои покачивают золотистыми головками под легким дуновением ветерка; солнце ласкает землю; птицы поют в цветущих кустах. Мои подруги бегают и играют в обширном парке; наши наставницы с четками в руках прохаживаются по аллеям. Почему же мне так грустно? Ведь как будто ничего не изменилось вокруг: та же мирная тишина, та же улыбка природы, та же атмосфера покоя и святости… Но отчего мои непоседливые мысли то и дело улетают за эту ограду, переступать которую нам не велено? Отчего мирные радости монастырской жизни перестали удовлетворять меня?

О Валентина, просто мне не хватает тебя; меня не согревает больше твоя дружба, озарявшая таким ярким светом стены монастыря. Все померкло в моей душе. Если б ты знала, как много места ты занимала в ней! Как много ты унесла с собой! Не стоит говорить об этом.

Как я хочу, чтобы ты помнила о моем одиночестве, жалела и не забывала меня… Забыть меня! Неужели ты можешь? А между тем монахини внушают мне это; нынче утром, когда я обратилась к наставнице за разрешением написать тебе, она сказала: „Светские успехи Валентины скоро изгладят ваш образ из ее сердца; стоит ей один год прожить той далекой от простоты жизнью, к какой она предназначена своим рождением, и вы увидите, дитя мое, чего стоят все земные привязанности“.