Нищета. Часть первая
Шрифт:
«Я снова видел ее и снова не решился ей поклониться. Вчера она была у обедни; я хотел поднести ей святой воды, но у меня не хватило смелости. Найди какой-нибудь предлог, Артона, солги, если понадобится, чтобы мне можно было остаться здесь. Я не в силах вернуться, пока не поговорю с нею.
Мое душевное смятение трудно передать словами; я плачу от любого пустяка. Когда я вижу ее, такую прелестную и в то же время недосягаемую, я невольно завидую тебе. Мне хотелось бы обладать твоей внешностью, чтобы привлечь ее внимание, твоим умом, твоими способностями и несравненным голосом, чтобы очаровать ее. Увы! Я так невзрачен, так неинтересен! Мне самому удивительно, как это я решаюсь смотреть на нее, любить ее? Ибо я ее люблю… Я еще не признавался тебе в этом, но это правда. Я люблю ее, страдаю, и мне сладостно писать это слово. Я люблю, люблю очаровательную Валентину; она никогда об этом не узнает, ибо я скорее умру, чем скажу ей хоть слово.
О,
Ты скажешь: „Безумец!“ Нет, друг мой, я не безумец: я люблю, я счастлив. Я видел ее сегодня, и в этом мое блаженство; я увижу ее завтра, и это — предел моих мечтаний. Пиши стихи, рисуй; может быть, тогда ты проникнешься восторгом, который переполняет мою душу, где запечатлен образ Валентины и где звучит мелодия, очаровывающая и увлекающая меня…
Впрочем, ты прав: я безумец, я брежу, и пробуждение, несомненно, будет ужасно… Но что мне за дело до грядущего, когда ныне я так счастлив? Видеть мадемуазель де ла Рош-Брюн — вот мое блаженство!
Не думай, что это чувство изгладило из моей души все остальное; напротив, любовь к Валентине укрепила лучшие свойства моего ума и сердца».
— Какое счастье быть любимой так сильно! — сказала Бланш. — Если бы человек моего круга (другие не в счет!) так полюбил меня, то мое сердце и мой ум выбрали бы иную дорогу, и в них, наверно, не осталось бы места для честолюбия… Разве такое чувство должно обуревать девушку? Увы, в нашем обществе никто не заметил, что я красива… что я — женщина…
Она возобновила чтение.
Глава 16. Дружба
«Я довольна, дружок, и вновь обрела покой, почти что радость, как в первые дни моего пребывания здесь. Но это не волнующее удовольствие от общения с тобой, а скорее умиротворенность, какую испытываешь, погружаясь в сон. Да, я как бы впала в спячку: все во мне оцепенело, притупилось. Я уже не способна, как прежде, уноситься на крыльях фантазии, и никакими усилиями волн мне не удается оживить нашу былую дружбу. Все земное становится мне чуждым, и даже твой образ, Валентина, мало-помалу стирается в моем сердце. Скоро я буду вспоминать тебя лишь в молитвах… Я устала даже писать тебе.
Все это кажется тебе странным, не правда ли? Ведь я так любила тебя когда-то! Я люблю тебя и теперь, но мое сердце стало биться по-иному. Моя душа опустела; в ее черной бездне возвышается лишь распятие с начертанными на нем словами: „Страдать и умереть“. Страдания и смерть — разве это не все, чем должна жить душа, стремящаяся к затворничеству? Страдания и смерть — начало и конец всего…
А между тем пчелы жужжат в воздухе, повсюду движение, жизнь… Лучи солнца согревают холодные стены келий, и птицы щебечут в густой зелени каштанов, словно собираются жить вечно…
Но все — суета сует: и величие, и красота. Вечна лишь смерть и то, что связано с нею. Я хотела бы умереть сейчас, если бы это желание не было греховно.
Прощай! В последний раз пишу тебе без разрешения наставницы, и твой ответ будет последним, который я от нее скрою. Я больше не хочу нарушать правил. Соблюдая их, я буду спокойна. Монастырский покой — это предвкушение смерти, а смерть — мрачная дверь в вечность. Я хочу думать только о Боге».
Люси была седьмой дочерью барона де ла Плань, в прошлом — лейтенанта королевской стражи. В 1830 году [102] он счел своим долгом подать в отставку, хотя еще не выслужил полной пенсии. Владея небольшим родовым поместьем, он был вынужден распродать его клочок за клочком, чтобы прокормить многочисленное потомство и по-прежнему вести широкий образ жизни, приличествующий всякому дворянину, который, уважая свое звание, не может запятнать старинный герб, занявшись первой попавшейся работой.
102
В 1830 году… — то есть во время Июльской революции, когда был свергнут французский король Карл X (Бурбон) и на престол вступил Луи-Филипп (Орлеанский).
Пока ее муж играл в карты и транжирил деньги, принадлежавшие дочерям, баронесса, обремененная заботами, озлобленная на своего чересчур благородного супруга, делала невероятные усилия, пытаясь вернуть достаток семье и обеспечить бесплатное обучение своих детей в различных монастырях
и семинариях. Ее жизнь заполнялась визитами, писанием всяких прощений и поездками, необходимыми для поддержания тесных связей с теми родственниками, у которых не было прямых наследников.Госпожа де Брюнерэ, тетка и опекунша Гюстава де Бергонна, отдаленная родственница барона де ла Плань, помогала его супруге как деньгами, так и своим влиянием. Правда, сначала она пыталась помогать советами; но советы представляют слишком мало ценности и для тех, кто их дает, и для тех, кто их получает. Это — разменная монета, редко залеживающаяся в кошельке.
— Будь я на вашем месте, — сказала как-то баронессе г-жа де Брюнерэ, — я, в ожидании лучших времен, открыла бы вместе с дочерьми мастерскую вышивок. Вышивание — благородное занятие; вы получали бы немало заказов от знати.
— Что вы! Барон никогда этого не допустит, — ответила баронесса, и больше об этом не было речи.
Госпожа де Брюнерэ снабдила приданым почти всех девиц де ла Плань, рассеянных по овернским монастырям, где их ожидал безрадостный удел. Бедная стайка разлетевшихся во все стороны пташек! Несчастные дети, из-за нелепой родительской спеси лишенные семейных радостей и ввергнутые в чужую среду, где считают каждый кусок хлеба, который от этого кажется горьким…
Люси исполнилось девять лет, когда она попала в пансионат иссуарского монастыря. Она была хрупкой, привязчивой и впечатлительной девочкой, и так любила своих маленьких братьев и сестер, что заболела от тоски, расставшись с ними. Однако мало-помалу она утешилась и начала привыкать к жизни в закрытом учебном заведении, которое превращает детей в одинаковых заводных кукол, независимо от того, коллеж или монастырь заменил им родительский кров.
До определенного возраста дети, воспитываемые вместе, как бы лишены пола, и зачастую у пансионерок можно подметить повадки школьников, склонность к чисто мальчишеским проказам. Часто в монастырском пансионе или коллеже совершенно разные дети питают друг к другу искреннюю симпатию. На первый взгляд, это кажется странным, но на самом деле тут проявляется свойственная человеческой природе гармоничность. Вот почему слабые непроизвольно ищут покровительства у сильных, как плющ — у дуба. Но в монастыре, где воспитываются одни девочки, в их отношениях чувствуется уже нечто большее, чем простая поддержка хрупких со стороны крепких и здоровых: здесь к покровительству примешивается смутное чувство материнства.
Пансион и коллеж — маленькие мирки; изучая их, можно заранее предсказать, кем впоследствии станет подрастающее поколение. В детских сердцах уже зарождаются страсти, такие же крохотные, как эти сердца, а страсти вызывают маленькие бури, подобные тем, какие разыграются впоследствии в сердцах взрослых.
Семья уже успела привить эгоизм и нелепые предрассудки большинству этих юных, невинных от природы созданий; они вернутся домой, зараженные вдобавок еще и чванством, ложными представлениями о счастье, о добре и другими пороками.
В пансионатах у богатых воспитанников и воспитанниц — своя челядь, состоящая из льстецов и завистников; у силачей тоже есть угодники; слабых там безжалостно притесняют, моральному превосходству не придают почти никакого значения. И вот результаты, которые никого не должны поражать: богатые пользуются всяческими удобствами в обмен на лакомства и игрушки; силачи — также, благодаря внушаемому ими страху; те же, кто ничем не выделяется (а таких, как везде — большинство), завидуют тем, кто умнее и талантливее. Это действительно целый мир в миниатюре. Добро и зло здесь неподдельное, чем где-либо; добро наивно, зло искренне. Общество еще не успело покрыть эти юные души лаком притворства и лжи.
Братья и сестры Люси воспитывались в разных местах департамента Пюи-де-Дом, и лишь она одна оставалась в Иссуаре, где все знали, что их семья нуждается, и видели, какие усилия прилагала мать Люси, дабы удержаться на грани богатства и бедности. Все пансионерки, как из дворянских, так и из буржуазных семей, не исключая дочерей зажиточных крестьян и ремесленников, слышали в домашнем кругу, как родители и знакомые подтрунивали над «господином бароном» и «госпожой баронессой», за которыми злые языки иссуарцев неизменно сохраняли эти титулы, звучавшие насмешкой. С такой же насмешкой относились и к Люси в монастыре. В часы досуга подруги приставали к «маленькой баронессе» с глупыми и злыми шутками, которые изобретаются детьми с бессознательной жестокостью и столь болезненно ранят чувствительные натуры.
Люси пыталась жаловаться надзирательницам, но те посоветовали ей не обращать внимания на издевательства. Они сказали, что Боженька ниспослал ей небольшое испытание, вполне соответствующее ее возрасту, что он сам тоже подвергался оскорблениям и насмешкам и она должна быть счастлива, страдая как спаситель.
«Раз так, — подумала девочка, находившая мало радости в самоотречении, — то я скажу маменьке».
В таком возрасте все мы при малейшей обиде или несправедливости спешим прибегнуть к заступничеству этой доброй феи. «Скажу маменьке!» О, святая детская вера в правоту и всемогущество матери!
Люси действительно пожаловалась маменьке, на что та ответила: «Дитя мое! Ты знаешь, как я тебя люблю, но ты знаешь также, как нам туго. Тебя воспитывают на казенный счет; стало быть, надо терпеть. Сделай вид, будто ты не замечаешь шуток подруг, тогда им скоро надоест тебя дразнить. Ты хорошо учишься, тобою довольны, кормят тебя неплохо; мать-настоятельница намекнула мне, что если у тебя окажется призвание служить богу, тебя примут без денежного вклада. Поскольку твое происхождение не позволяет трудиться, это — большое преимущество и ради него стоит пойти на жертвы. Увидишь, все к лучшему».