Ниже бездны, выше облаков

– Давайте отомстим Расходникову. А лучше вообще выживем его из нашего класса.

Поначалу Женька всё отмахивалась от этого нытья, мол, «руки марать об такое ничтожество не хочется». Но Лопырёв не унимался:

– Конечно, Волкова же лично тебе насолила, а этот козёл Расходников – только мне. Это называется дружба? Общие интересы? Плевать тебе на друзей!

– Э-эй! Ты давай попридержи-ка язык, а то сейчас договоришься! Ладно. Побеседуем с твоим бывшим дружком. Только раньше времени не радуйся. Пока только почву прощупаем, а там поглядим.

Уже тогда я поняла, что ничего хорошего из этой «беседы» не получится, и молилась, чтобы Запевалова забыла о своих словах. Так вполне могло случиться, потому что отчасти Лопырёв был прав: Женька не переносит лишь того, что касается непосредственно её. Но Дима вскоре и сам дал повод. И ещё какой! Он нахамил ей при всём классе, прямо во время урока. Но, если честно, Женька сама его и спровоцировала. Он всего лишь поправил Тамару Ивановну. Впрочем, как поправил? Утёр ей нос! А я и подумать не могла, что он такой умный и знает историю. Но Тамара Ивановна оскорбилась, а Женька решила заступиться за свою «любимую» учительницу и в итоге получила от него по лбу, образно говоря. А дальше – ещё хуже. Когда Запевалова решила выяснить с ним отношения, Дима снова ей нагрубил, обозвал пресной. Можно сказать, публично опозорил. А зная натуру Запеваловой, я на двести процентов уверена, что она ни за что ему этого не простит. У Запеваловой ведь мания величия, помноженная на патологическую мстительность. Дима же выступил против неё при всех, значит, и наказание Женька придумает такое, чтобы все видели и знали, каково это – с ней ссориться, а тем более оскорблять её. К тому же я заметила, что некоторые, например, Умрихин, в тот момент едва сдержали смешок. Не знаю, засекла ли она, но и без того, боюсь, Дима наговорил себе на «смертную казнь». Так оно и получилось. Оскорблённая Запевалова жаждала расквитаться с ним.

Первый план был такой: заманить Диму за школу, а там уж по обычной схеме – надавать пинков – и по домам.

– А как его заманить? – недоумевали в классе.

– Ну он же у нас типа смелый парень. Так что особой проблемы здесь не вижу. Скажем, чтобы сам туда пришёл, если не боится.

– Думаешь, придёт? – спросил мерзкий Лопырёв.

– Почти уверена. Знаю я таких любителей покрасоваться.

– А если он с собой кого-нибудь приведёт?

– Мы ведь не заранее скажем, а в последний момент. А здесь он ещё, по-моему, никого не знает. Кроме Манцур, конечно. Представляю, если он потащит её на разборки. Вот смеху-то будет.

– Ага! Кинется и грудью любимого прикроет.

Все принялись нести всякую чушь про Диму и его подружку, кривляться, хохотать, а мне было не до смеха. До последнего я надеялась, что всё обойдётся. И теперь у меня просто земля из-под ног уходила. А что если у них всё получится, если они допекут Диму и он уйдёт от нас? Остальные же ушли. А без него… да я просто жить не смогу.

* * *

Запевалова сообщила Диме, что весь класс будет ждать его за школой после уроков. Она три дня караулила момент, чтобы объявить ему «решение класса», потому что Дима в лучшем случае приходит и уходит со звонком, а на перемене он либо с Манцур, либо с парнями из одиннадцатого ходит курить. А тут на уроке литературы в класс кто-то заглянул и вызвал Тамару Ивановну. Запевалова, конечно же, не могла не воспользоваться такой возможностью.

Женькины слова Дима выслушал без эмоций. Посмотрел на неё, как на полную дуру, и даже усмехнулся снисходительно, а на всех оставшихся уроках вёл себя абсолютно невозмутимо. Зато я нервничала так, что на месте не сиделось. Два или три раза ответила невпопад, впрочем, в последнее время это со мной случается нередко.

Я по-настоящему боялась за Диму и, кажется, всё бы отдала, чтоб только его не трогали. Но когда завела разговор, не оставить ли нам его в покое, Запевалова столько мне всего наговорила, что стало ясно: таким образом я и его не спасу, и себя потоплю. На себя-то плевать. Или не плевать? Ведь я боюсь выступить против Запеваловой. Боюсь чуть не до обморока, то ли её самой, то ли травли, на которую она так запросто может подбить весь класс.

После школы мы всем скопом собрались в условленном месте и… прождали его целый час понапрасну. Он не явился! Неужели он действительно струсил? С одной стороны, я испытала немыслимое облегчение, даже ликование, но с другой, почувствовала лёгкий укол разочарования. Как-то не хотелось думать, что вся его смелость и независимость – это всего лишь навсего позёрство, – а именно такой вывод сделала Запевалова:

– Ха-ха, вот наш герой – во всей красе. Переоценила я его. Он – обычный трус с клоунскими замашками. Поди уже дома штанишки сушит.

Несолоно хлебавши мы разбрелись по домам. Лопырёв аж слюной брызгал от досады. А Запевалова сказала:

– Не заводись, Эдик. Тем хуже для него. Наказания ведь ему всё равно не избежать, только разозлил нас ещё больше. Ну ничего, я придумаю, как сделать так, чтобы наша встреча состоялась.

Прошла неделя, другая, третья. Ровным счётом ничего не происходило, да и Запевалова молчала. Единственное – на следующий день после несостоявшихся разборок с Димой на доске появилась надпись: «Расходников – жалкий трус».

Дима не смутился, не психанул. Он только снова усмехнулся и чуть заметно качнул головой, мол, ну и придурки. Зато Тамара Ивановна раскипятилась, велела Диме стереть надпись, но тот отказался:

– Кто писал, тот пусть и стирает.

Выяснить, кто писал, у неё не получилось – все молчали или отпирались, и стирать слова позора пришлось Лукьянчиковой, как дежурной по классу. А Дима хмыкнул и сказал не кому-нибудь, а именно Запеваловой:

– В следующий раз краской пиши.

Ну а больше никаких инцидентов не было, хотя я всё равно жила в постоянном напряжении и страхе, прекрасно осознавая, что Запевалова никому ничего никогда не спускает и это всего лишь затишье перед бурей.

9. Дима Когнитивный диссонанс

Всё чаще лезут мысли: я сделал себя таким, каким хотел быть или казаться. Но это не настоящий я, а какой настоящий – теперь уже не докопаться. Привычка – вторая натура – в моём случае стала первой. Образ, слепленный из разрозненных черт любимых героев любимых книг, захватил меня целиком.

В своё время я поглощал книжку за книжкой, думаю, по большей части потому, что иных развлечений у меня попросту не имелось. Телевизор, компьютер, да, чёрт побери, банальная машинка – об этом я ребёнком и мечтать не смел. Мать со мной тоже не особо разговаривала. А улица, хоть и стала для меня чуть ли не центром вселенной, заполонить мою жизнь от и до не могла. Недостаток общения я компенсировал неуёмным, жадным чтением, без разбора. Оттого поначалу в голове была каша. Я не всё понимал, не всё принимал, а то, что принимал, истолковывал очень по-своему, под себя. Иногда искал в книгах оправдание своим поступкам, иногда находил черты, которые казались мне безумно привлекательными. В воображении возник некий собирательный образ – мой кумир, которому я на первых порах пытался подражать, пока не сросся с ним совсем. И кумиром для меня был не Д’Артаньян, не Дон Кихот, ну или кем там грезят излишне мечтательные мальчики. Мой же герой взял от всех понемногу: бесстрашие и жёсткость у капитана Ларсена, скептицизм и насмешливость у лорда Генри, твёрдость у Глеба Жеглова и тэ дэ, и тэ пэ. Вообще же, я отметил за собой такую особенность: в книгах я зачастую испытывал симпатию к тем персонажам, которых принято называть антагонистами. То есть к тем, что всю дорогу чинят препоны до мозга костей положительному главгеру. В основном от этих злодеев я и надёргал понемногу того-другого-третьего, пока в моём сознании не сложился идеальный объект для подражания.

Может, всё это и глупость, вернее, конечно же, глупость, но! Маленький я, добрый и скромный, никому нафиг не был нужен. Однако чем сильнее я ожесточался, тем больше ко мне тянулись сверстники. Парадокс.

Мне нравилось, да и, признаться, сейчас нравится быть независимым, холодным, где-то даже циничным.

Мне нравилось смотреть на людей свысока, плевать на общество и при этом тешить себя мыслью, что я-то не такой как все, особенный. Даже лучшего друга, Костю Бахметьева, к которому был искренне привязан, я считал недалёким, если не сказать туповатым. Про остальных вообще молчу. Впрочем, своих суждений вслух не высказывал – не потому, что боялся обидеть Костяна или тем более кого-то ещё (подобная щепетильность мне в принципе чужда), просто в моём окружении слыть умником или даже просто начитанным, скажем так, не особо почётно. Вот навалять кому-то – это другое дело, это герой. А я, недолюбленный и так часто отвергаемый в детстве, жаждал… нет, не любви – любовь мне и даром не нужна, сомневаюсь, что она вообще существует… я жаждал признания. И эта страсть быть признанным трансформировалась в совершенно искажённые формы.

Долгое время я оставался чрезвычайно доволен собой. Мне льстило, что в любом споре я могу поставить точку – неважно, словом или кулаком. Льстило, что все рвались со мной общаться, набивались в друзья, хотя сам я эту «дружбу» и в грош не ставил. Льстило, что сегодня мог буквально с грязью смешать человека, а назавтра он первый протягивал мне руку, искательно заглядывал в глаза и трепетал от радости, если я хоть вяло, но отвечал на приветствие. Я мог сказать что угодно и кому угодно и сам же ловил от этого кайф. Но всё это было в той жизни, в той школе. Да и было ли? Не припомню, чтобы хоть кто-то из них встал на мою защиту, когда Грин решил меня вытурить.