Нобелевская премия

Я свернул на улицу, где жил Димитрий, и стал высматривать машину Ганса-Улофа. И чуть не проглядел синий фургон с надписью «Полиция».

Двери дома были раскрыты. Мужчины в униформах вытаскивали компьютеры и ящики и грузили их в фургон.

Это не могло быть явью. Я медленно проехал мимо, пялясь на происходящее, как и остальные ротозеи на дороге. Я глянул вверх на окна квартиры… Вот, четвёртый этаж. За стеклом видны силуэты двух мужчин, и ни один из них даже отдалённо не был похож на Димитрия.

Я припарковался где смог, вышел и зашагал, как оглушённый, назад. Остановился где-то, стал смотреть, что происходит, и ничего не мог понять. Всё во мне омертвело перед лицом несправедливости судьбы.

– Мне кажется, я был неправ, – вдруг прошептал кто-то рядом со мной.

Я вздрогнул и обернулся. То был Ганс-Улоф. Вернее, серое измождённое существо, имеющее с ним отдалённое сходство.

– Насчёт надёжности мобильных телефонов против прослушивания, я имел в виду, – продолжил он тихим бесцветным голосом, какой, без преувеличения, мог исходить и с того света. – Я опоздал. Они уже вывели его в наручниках, как раз когда я подъехал. Я думаю, это был он? Этот Димитрий?

Я посмотрел на него и кивнул.

– Да.

Ганс-Улоф издал какой-то судорожный звук, который мог быть попыткой вздоха.

– Я был в доме. Дверь на четвёртом этаже опечатана. А с полчаса назад приехали эти. – Он кашлянул в кулак. – Я ждал тебя.

– Быстрее не получилось, – сказал я.

– Я не знал, как мне войти туда. А вошёл бы – не знал, что и где искать. В компьютерах я не особенно силён…

– Да ладно, – сказал я.

– Я пытался до тебя дозвониться.

– У меня батарея разрядилась.

– Ещё и это.

– Вот именно.

Какое-то время мы молчали. Только смотрели на полицейских, которые выносили из дома один компьютер за другим.

– И что теперь? – еле слышно спросил Ганс-Улоф. Я прислушался к себе, но внутри у меня было пусто.

Никаких планов больше.

– Не знаю, – сказал я. – Это конец всему, я так понимаю.

Находка Димитрия была последним шансом. И ещё неизвестно, была ли она им вообще.

Я потерпел поражение. Это было так. Никаким путём уже нельзя было уйти от этой правды. Я приступил к делу с бешеной уверенностью, но от неё ничего не осталось. Я сунул руки в карманы, ощупал то, что там было, немного подумал.

– Не мог бы ты дать мне денег? – спросил я наконец. Вопрос дня. На сей раз он дался мне не так тяжело.

Ганс-Улоф поднял голову.

– Сколько?

– Сколько не жалко.

Задние дверцы полицейского фургона захлопнулись. Один из служивых закрыл дверь дома и жестом показал зевакам, чтобы расходились. Когда конвой отъезжал, Ганс-Улоф достал свой бумажник.

– Две тысячи крон?

– О'кей.

– Что ты собираешься сделать?

– Намерения мои так же просты, как и вполне адекватны ситуации, – сказал я, пряча банкноты в карман. – Пойду напьюсь.

Он выпучил глаза, и так я его и оставил. Он всё стоял с выпученными глазами, когда я проезжал мимо него, и всё так же походил на привидение.

Я ни за что не сказал бы ему, что я действительно собираюсь делать. Это было исключено. Я сам себе с трудом мог признаться в этом, а тем более Гансу-Улофу.

Глава 48

Двадцать пять часов спустя, в среду, десятого декабря, вскоре после четырёх часов пополудни в замочной скважине дома Андерсонов заскрежетал ключ. Дверь открылась, с топотом вошёл мужчина и, покашливая, начал стягивать ботинки…

И замер, услышав в доме шум. Голоса. Звуки. То был включённый телевизор!

– Эй! – крикнул Ганс-Улоф Андерсон дрожащим голосом. – Кто тут?

Никакого ответа.

Не сняв пальто, быстрым, решительным шагом Ганс-Улоф пересёк прихожую, распахнул дверь гостиной и шумно выдохнул от облегчения, увидев на диване меня.

– Ты! – воскликнул он. Как будто ожидал кого-то другого. – Боже мой, как ты меня напугал.

– С чего это? – Я остался сидеть где сидел, только поднял пульт, чтобы убавить громкость. Прямая трансляция нобелевской церемонии уже началась, камеры показывали торжественно одетых людей из публики и время от времени здание концертного зала снаружи. – Я же обещал составить тебе компанию.

– Ах да. Верно. – Он моргал, разматывая шарф, и остановился на половине. – Но как же ты вошел?

Я закатил глаза.

– Тебе ли об этом спрашивать?

– Ах да, верно… – Калейдоскоп чувств на его лице стоил того, чтобы посмотреть. Невзирая на всю учёность, до него, кажется, только сейчас, через добрых пятнадцать лет после того, как он узнал обо мне и о моём ремесле, дошло, что это, собственно говоря, означает: взломщик.

Наконец он вышел, чтобы повесить в гардероб пальто и шарф. Он был очень аккуратный человек, мой зять. Вернувшись, он уже вполне владел собой. Более того, он казался почти весёлым. Так, будто нас ждал приятный вечерок в кругу семьи. Или в кругу того, что от неё осталось.

– Я сослался на больную голову, – рассказывал он, выкладывая на столик у дивана всевозможную еду. – Вот кому-то повезло; ведь мне в этом году полагалось место на сцене, теперь его займёт кто-то другой. – На экране в этот момент возникла сцена во всём её великолепии. Десятки пожилых господ в смокингах теснились на стульях, поставленных вплотную, женщин среди них были единицы. Репортёр приглушённо объяснял, что это главным образом члены голосующих организаций, но были среди них и некоторые нобелевские лауреаты прежних лет. На переднем плане слева – ряд пустых, обитых красным бархатом кресел для новых лауреатов, справа – широкие, богато украшенные сиденья, на которых займёт свои места королевская семья. Примерно посередине стоял пюпитр для выступающих, а на балконе сверху, за украшенной цветами балюстрадой, теснился Королевский шведский филармонический оркестр. – Хочешь пива?

– Лучше не надо. – ответил я.

Ганс-Улоф метнул в мою сторону быстрый взгляд.

– Ах да, ты же вчера вечером… Но, судя по виду, ты всё хорошо перенес.

Я пожал плечами.

Когда пробило половину пятого, раздалась барабанная дробь, традиционно возвещая о появлении королевской семьи. Все в зале встали. Они вышли на сцену через боковой вход – король Карл XVI Густав, королева Сильвия, кронпринцесса Виктория, принцесса Лилиан, принц Карл Филип и принцесса Мадлен. Когда они подошли к предназначенным для них стульям, барабанная дробь без паузы перешла в национальный гимн.