Ночь Бармаглота

Я кивнул.

— Я как раз подумывал, не пойти ли домой, а там почитать книжку. И выпить ещё разок-другой. Если ты зайдёшь до полуночи, я буду достаточно трезв для игры. Во всяком случае, достаточно трезв, чтобы победить такого юного щенка, как ты.

Эту последнюю часть можно было сказать без проблем, ведь она была так очевидно ошибочна. За последний год Эл выигрывал у меня две партии из трёх.

Он усмехнулся и процитировал:

«Папа Вильям, — сказал любопытный малыш, — Голова твоя белого цвета. Между тем ты всегда вверх ногами стоишь. Как ты думаешь, правильно это?»

Ну, раз у Кэрролла был на то ответ, нашёлся и у меня:

«В ранней юности, — старец промолвил в ответ, — Я боялся раскинуть мозгами, Но, узнав, что мозгов в голове моей нет, Я спокойно стою вверх ногами».

— Может, у тебя там что-то и есть, док, — сказал Эл. — Но пропустим следующие строфы, чтобы ты сразу добрался до «Сосчитаешь ступень за ступенью!» Мне всё равно уже пора.

— Ещё по одной?

— Думаю, нет, пока не закончу работы. Ты можешь пить и думать разом. Надеюсь, в твоём возрасте мне это тоже удастся. Изо всех сил постараюсь забежать к тебе сыграть партию, но не ищи меня, если я не появлюсь к десяти, по крайней мере, к половине одиннадцатого. И спасибо за угощение.

Он вышел, и через окно забегаловки я разглядел, как он садится в свой блестящий кабриолет. Он сдавил клаксон и помахал мне в ответ, забираясь на сиденье.

Я взглянул на себя в зеркало на задней стенке бара и задумался, насколько старым меня считает Эл Грейнджер. «Надеюсь, в твоём возрасте мне это тоже удастся», в самом деле. Звучало так, словно он думал, что мне как минимум восемьдесят. Мне скоро исполнится пятьдесят три.

Но приходилось признать, что выгляжу я стариком, и волосы мои поседели. Я смотрел на себя в зеркало, и эта белизна слегка пугала. Нет, я был ещё не стар, но уже на пути. И я люблю жизнь настолько же, насколько она меня раздражает. Я не хочу стареть и не хочу умирать. Тем более, что не способен видеть впереди, как многие мои честные сограждане, вечную игру на арфе и выковыривание вшей из крыльев. Как и вечное копание угля, если уж на то пошло, хотя это в моём случае всё-таки вероятнее.

Вернулся Смайли. Он указал пальцем на дверь.

— Не нравится мне этот парень, док, — сказал он.

— Эл? Да нормальный парень. Может, молоко на губах слегка не обсохло. Ты предубеждён, потому что не знаешь, откуда он берёт деньги. Вдруг он завёл станок и сам их печатает? Если задуматься, у меня печатный станок есть. Не попробовать ли?

— Чёрт, да не в этом беда, док. Не моё дело, как он зарабатывает деньги и где их берёт, если не зарабатывает. Суть в том, как он говорит. Ты тоже говоришь безумно, но ты, ну, мило это делаешь. А когда он мне что-то говорит, ощущение, что он хочет заставить меня почувствовать себя тупым ублюдком. Может, я такой и есть, но…

Мне вдруг стало стыдно за всё, что я когда-либо сказал Смайли, заранее зная, что он не поймёт.

— Дело не в интеллекте, Смайли, — произнёс я. — Это просто вопрос образования. Выпьем, и мне пора бы идти.

Я налил ему на сей раз больше, чем себе. Эффект уже ощущался, и я не хотел слишком надираться, чтобы Эла Грейнджера ждала хорошая партия в шахматы, если он заглянет.

И я безо всяких причин сказал:

— Ты хороший парень, Смайли.

А он засмеялся и сказал:

— Ты тоже, док. Вопрос образования или нет, ты слегка того, но парень ты хороший.

А потом, поскольку мы оба смутились, заметив, что болтаем такое, я поймал себя на том, что смотрю поверх Смайли на календарь над барной стойкой. Это был обычный для таких мест календарь с почти слишком сладострастной обнажённой женщиной, отпечатанный братьями Бил.

Я заметил, что слегка нервничаю из-за того, что уставился на него, хотя выпил слишком мало, чтобы это как-то подействовало на голову. Прямо в тот момент, например, я думал о двух вещах разом. Часть моего мозга, к отвращению моему, упорно задавалась вопросом, смогу ли я убедить «Братьев Бил» давать объявление на четвёртую часть страницы вместо восьмой; я пытался подавить эту мысль, говоря себе, что сегодня вечером мне всё равно, кто и когда вообще будет помещать рекламу в «Гудке», но эта часть моего мозга продолжала спрашивать меня, почему, чёрт побери, я упустил шанс продать «Гудок» Клайду Эндрюсу, раз уж так к этому отношусь. Но другая часть моего сознания всё больше и больше раздражалась от картинки на календаре, и я сказал:

— Смайли, тебе надо убрать этот календарь. Он лжив. Таких женщин не бывает.

Он обернулся и тоже посмотрел на него.

— Думаю, ты прав, док; таких женщин не бывает. Но мечтать не вредно, а?

— Смайли, — сказал я, — если это не первая глубокая мысль, тобой сказанная, то уж точно самая глубокая. Ты прав. Более того, я разрешаю тебе оставить календарь.

Он засмеялся и отошёл протереть остальные стаканы, а я стоял там и удивлялся, почему не иду домой. Было ещё рано, не пробило и восьми. И я пока не хотел выпить. Но к тому времени, как приду домой, захочу.

Так что я достал бумажник и подозвал Смайли. Мы подсчитали, на сколько я отлил из бутылки, и я одобрил, а затем я купил ещё одну бутылку, полную кварту, а он завернул её мне.

Я вышел с бутылкой под мышкой и сказал: «Пока, Смайли», а он сказал: «Пока, док», так же небрежно, как обычно, как будто та ночь невнятной болтовни, что ещё не началась, была уже позади… Но позволим вещам идти своим чередом.

Дорога домой.

Всё равно нужно было идти мимо почты, так что я заглянул туда. Отделение, конечно, было закрыто, но вестибюль всегда оставляют открытым по вечерам, чтобы обладатели личных ящиков могли забирать оттуда почту.

Я забрал свои письма, среди которых не оказалось ничего важного, а затем, как всегда, задержался у доски объявлений, чтобы посмотреть вывешенные там бумаги и розыскные циркуляры.

Среди них было несколько новых, и я внимательно прочитал их, изучив фотографии. У меня хорошая память на лица, даже те, кого я видел только на картинке, и я всегда надеялся, что в один прекрасный день встречу в Кармел-Сити объявленного в розыск преступника и сделаю из этого материал в газету, даже если не получу награду.

Через несколько домов я миновал банк, и это напомнило мне о его президенте, Клайде Эндрюсе, который хотел купить у меня газету. Конечно, он не сам собирался её вести; у него был брат где-то в Огайо, работавший в газете, и он ей и займётся для Эндрюса, продай я её.

Определённо, меньше всего в этой идее мне нравилось то, что Эндрюс занимался политикой, и, если он будет контролировать «Гудок», тот поддержит его партию. Я, управляя «Гудком», поливал грязью обе партии, когда они того заслуживали, и каждую из них порой осыпал цветами, когда они, весьма редко, заслуживали этого. Быть может, я сумасшедший, как говорят другие вроде Смайли и Эла, но, думаю, газета должна вестись именно так, особенно если это единственная газета в городе.

Могу отметить, что это не лучший способ заработка. Он доставил мне немало друзей и подписчиков, но от подписчиков газета дохода не получает. Получает она его от рекламы, а большинство горожан достаточно влиятельных, чтобы давать рекламу, запускали руки в политику, и, по какой бы партии я не бил, я, скорее всего, терял тем самым ещё одно объявление.

Боюсь, эта политика также не способствовала моей подаче новостей. Лучший источник новостей — управление шерифа, а в тот момент шериф Рэнс Кейтс был едва ли не злейшим моим врагом. Кейтс честен, но к тому же он глуп, груб и полон расовых предрассудков; а расовые предрассудки, хоть и не играют большой роли в Кармел-Сити, одна из моих любимых мозолей. В своих колонках я не бил по Кейтсу ни до, ни после его избрания. Он оказался замешан лишь потому, что его оппонент, также далеко не интеллектуальный тяжеловес, за неделю до выборов закатился в кабак в Нилсвилле, где был арестован и обвинён в умышленном нападении и нанесении побоев. «Гудок» сообщил и об этом, а следовательно, нёс, должно быть, ответственность за избрание Рэнса Кейтса шерифом. Но Рэнс помнил лишь то, что я сказал про него, и едва ли хоть раз заговаривал со мной на улице. Что, должен прибавить, ничуть меня не заботило лично, но вынуждало получать все полицейские новости окольным путём.