Ночь и день
Шрифт:
– Кэтрин! У меня родилась гениальная идея! – воскликнула миссис Хилбери. – Выложить сотню фунтов или около того за сборники Шекспира – и раздать их рабочим! Кто-нибудь из твоих умных друзей, которые устраивают собрания, мог бы нам с этим помочь. И в результате получится театр, в котором мы все сможем играть. Ты будешь Розалиндой – хотя в тебе есть что-то от старой нянюшки. Твой отец – Гамлет, правда достигший зрелости, а я – во мне есть понемногу от каждого из них; больше всего от шута, но ведь у Шекспира шуты всегда говорят мудрые вещи. Ну а кто у нас Уильям? Герой? Готспер? Генрих Пятый? Нет, в Уильяме тоже есть что-то от Гамлета. Я даже представляю, как он разговаривает сам с собой, когда остается один. Ах, Кэтрин, вы наверняка наедине говорите друг другу прекрасные слова, – добавила она, вопросительно взглянув на дочь, которая ничего не рассказала ей о том, как прошел вчерашний ужин.
– О, мы говорим много чепухи, –
– Через десять лет это уже не покажется тебе чепухой, – возразила миссис Хилбери. – Поверь, Кэтрин, ты еще вспомнишь эти дни, вспомнишь все глупости, которые говорила, и поймешь, что на них основана вся твоя жизнь. Все лучшее в жизни построено на том, что мы говорим, когда влюблены. Это не чепуха, Кэтрин, – серьезно сказала она, – это истина, единственная истина.
Кэтрин чуть было не прервала ее – ей вдруг захотелось довериться матери: между ними иногда случались моменты близости. Но пока она собиралась и раздумывала, как бы поделикатнее рассказать о том, что произошло, ее мать снова обратилась к Шекспиру и листала страницу за страницей в надежде найти цитату, которая скажет о любви куда лучше, чем она сама. Кэтрин не оставалось ничего, кроме как закрашивать очередной кружочек черным карандашом. Однако на середине этого занятия зазвонил телефон, и она вышла, чтобы ответить на звонок.
Когда она вернулась, миссис Хилбери нашла отрывок, правда не тот, который искала, а другой, исключительно прелестный, и на секунду оторвалась от него, чтобы спросить у дочери, кто это был.
– Мэри Датчет, – кратко ответила Кэтрин.
– Ах… Я бы хотела назвать тебя Мэри, хорошее имя, но только оно не сочетается с «Хилбери» и совсем не подходит к «Родни». Хотя это не та цитата, которую я искала. Никогда не могу найти то, что надо… Но здесь и весна, и нарциссы, и зеленые поля, и птицы.
Цитату прервал еще один настойчивый телефонный звонок. И вновь Кэтрин вышла из комнаты.
– Дитя мое, какой же мерзкий звук у торжества науки! – заметила миссис Хилбери, когда Кэтрин вернулась. – А потом они соединят нас с Луной… Кто это был?
– Уильям, – еще более кратко ответила Кэтрин.
– Уильяму я готова простить все, что угодно, тем более я уверена – на Луне Уильямов нет. Надеюсь, он придет на ланч?
– Он придет на чай.
– Что ж, это лучше, чем ничего, и обещаю, что оставлю вас наедине.
– В этом совершенно нет нужды, – сказала Кэтрин.
Она провела рукой по выцветшей странице и ниже склонилась над столом, решив больше не тратить времени попусту. Мать заметила этот жест, свидетельствующий о некой суровости и непреклонности в характере дочери. Это пугало миссис Хилбери – как пугали нищета, или пьянство, или жестокая логика, с помощью которой мистер Хилбери по доброте душевной пытался рассеять ее страх перед наступавшим тысячелетием.
Она вернулась за свой стол, надела очки с комичным выражением тихой покорности и впервые за это утро обратилась к своей непосредственной задаче. Черствость мира подействовала на нее отрезвляюще. На этот раз она проявила даже больше усердия, нежели дочь. Кэтрин, например, не могла бы свести мир исключительно к такой перспективе, при которой Гарриет Мартино [70] была бы фигурой первостепенной важности и имела бы прямое отношение к той или иной личности или дате. Странно то, что резкий звук телефонного звонка до сих пор стоял у нее в ушах; она все еще была напряжена, словно в любую минуту готовилась услышать еще один сигнал, призывающий ее к чему-то новому и куда более важному, чем весь девятнадцатый век, вместе взятый. Она не знала точно, чего ждет, но когда все время прислушиваешься, то делаешь это даже помимо воли, и таким образом Кэтрин большую часть утра внимала разнообразным звукам задворок Челси. Пожалуй, впервые в жизни ей хотелось, чтобы миссис Хилбери не так старательно работала. Какая-нибудь цитата из Шекспира сейчас вполне пришлась бы к месту. Порой от стола, за которым сидела миссис Хилбери, доносился вздох, но более ничто не выдавало ее присутствия, и Кэтрин была почти уверена, что мать ее не замечает, и даже с радостью отложила бы ручку и рассказала ей о причинах своего беспокойства. Единственным текстом, который она смогла завершить в такое утро, было письмо к кузине Кассандре Отуэй – бессвязное, длинное и нежное письмо, шутливое и серьезное одновременно. Она умоляла Кассандру оставить своих мелких тварей на попечение конюха и приехать к ней в гости на недельку. Они вдвоем сходят куда-нибудь, послушают хорошую музыку. Нелюбовь Кассандры к светскому обществу, писала она, – блажь, грозящая перерасти в предубеждение, которое впоследствии может отдалить ее от всех интересных людей и занятий. Кэтрин дописывала страницу, когда звук, которого она ждала все это время, наконец
достиг ее ушей. Она тут же вскочила и хлопнула дверью. Миссис Хилбери не поняла, куда побежала дочь: она была так поглощена своими мыслями, что не слышала звонка.Нишу на лестничной площадке, где находился телефон, скрывал от посторонних глаз занавес пурпурного бархата. Она служила хранилищем ненужных вещей – подобные закоулки часто бывают в домах, где хранят обломки прошлого сразу трех поколений. Гравюры с портретами двоюродных дедушек, доблестно сражавшихся на восточных границах империи, висели над фарфоровыми чайниками с золотистыми блестками на округлых боках, другие ценные чайники разместились на книжных полках, где приютились полные собрания сочинений Уильяма Купера [71] и сэра Вальтера Скотта. Звук в телефоне всегда неотделим от окружения, в котором его слушаешь, – по крайней мере, так казалось Кэтрин. Чей голос сейчас сольется с обстановкой этого закутка – или прозвучит диссонансом?
«Чей голос?» – думала она, слушая, как мужчина настойчиво называет телефонистке ее номер. Незнакомый голос спросил мисс Хилбери. Из всего сумбура голосов, звучащих на том конце провода, из огромного множества вероятностей, – чей это был голос? – спросила себя Кэтрин. Через мгновение она получила ответ.
– Я смотрел расписание поездов… Удобнее всего мне будет приехать в субботу сразу после полудня… Это Ральф Денем… Но я напишу…
С чувством, словно балансирует на острие клинка, Кэтрин ответила:
– Думаю, я смогу прийти. Сейчас проверю, нет ли у меня визитов… Не вешайте трубку.
Выпустив трубку, она посмотрела на портрет двоюродного деда, снисходительно поглядывавшего на мир, в котором не было никаких признаков индийского восстания [72] . И медленно покачивался у стены, в черной трубке, голос, не имевший отношения ни к дядюшке Джеймсу, ни к заварочным чайникам, ни к бархатным красным занавесам. Она следила за покачиванием трубки и то же время слышала, ощущала буквально все, что окружало ее в этом доме, в этом месте, где она сейчас стояла: приглушенные звуки на лестнице и в комнатах над головой и – сквозь стену – движение в соседнем доме. Она не слишком четко представляла самого Денема, когда поднесла трубку к губам и ответила, что суббота ей вполне подходит. Она надеялась, что он не попрощается сразу, хотя особо не вникала в смысл его слов: он еще говорил, а она уже думала о своей комнате наверху – о книгах и бумажках, заложенных меж страниц словарей, и о том, что надо бы прибраться на столе перед работой. Она задумчиво положила трубку, успокоилась, закончила письмо к Кассандре, надписала конверт и наклеила марку.
Когда они отобедали, внимание миссис Хилбери привлек букет анемонов. Ваза, синяя с белым и алым, стояла в пятне света на полированном чиппендейловском столике у окна гостиной, и она застыла на месте, ахнув от восхищения.
– Кто сейчас лежит прикованный к постели, Кэтрин? – спросила она. – Кого из наших друзей нужно подбодрить? Кто чувствует себя забытым и заброшенным? У кого плата за воду просрочена, а строптивая кухарка ушла, не дождавшись жалованья? Кажется, я знаю такого… – продолжила она, но имя нужного знакомого вылетело у нее из головы. Наиболее подходящим кандидатом на роль несчастного, чью жизнь могла скрасить ваза с анемонами, была, по мнению Кэтрин, вдова генерала, обитавшая на Кромвель-роуд. При отсутствии настоящих бедняков и голодающих, которые гораздо больше устроили бы миссис Хилбери, ей все же пришлось смириться с этой кандидатурой, хотя генеральша была на редкость глупая и некрасивая особа, имевшая весьма отдаленное отношение к литературе, однажды она чуть не расплакалась от счастья, когда ее навестили.
Но оказалось, миссис Хилбери должна в это время присутствовать где-то еще, и относить цветы на Кромвель-роуд было поручено Кэтрин. Она взяла с собой письмо для Кассандры, чтобы бросить его в первый попавшийся почтовый ящик. На улице почтовые тумбы со всех сторон подставляли алые рты, готовясь принять письмо, но она все не решалась. И каждый раз придумывала нелепейшие оправдания: якобы ей не хочется переходить улицу или дальше по пути будет центральное почтовое отделение. Чем дольше она держала в руке письмо, тем настойчивее преследовали ее вопросы, словно многоголосый хор, звенящий над головой. Эти невидимки хотели знать, помолвлена она все еще с Уильямом Родни или помолвка расторгнута? Правильно ли, спрашивали они, приглашать Кассандру в гости и действительно ли Уильям в нее влюблен – или «вероятно, влюблен»? На миг голоса умолкли, а потом зазвучали вновь, словно хотели узнать кое-что еще. Что хотел сказать Ральф Денем вчерашним признанием? Думаешь, он правда в тебя влюблен? Не слишком ли неосмотрительно было отправляться на прогулку с ним наедине и какой совет на будущее ты ему дашь? Есть ли у Уильяма Родни причина для ревности и как быть с Мэри Датчет? Что ты будешь делать? А чувство собственного достоинства? – твердили они наперебой.