Ночь Седьмой тьмы

За хлопком выстрела тут же последовал крик боли и звяканье ножа об пол. Рубен всем телом навалился назад и вбок, сбив своего несостоявшегося убийцу с ног. Он успел выстрелить еще раз, ранив одного из той пары, которая появилась из глубины холла. Фигуры перед ним рассыпались, разворачиваясь веером. Белый выхватил автоматический пистолет, быстро и профессионально прицелился и дважды выстрелил, едва не задев плечо Рубена.

Внезапно раздался звон бьющегося стекла и вслед за ним – гораздо более громкий звук, похожий на взрыв направленного заряда. Дверь на улицу поднялась с петель и отлетела назад, врезавшись углом в стену и выбив куски штукатурки, потом повисла на цепочке, наполовину вывалившись на улицу.

Через проем, зияющий в том месте, где только что была дверь, в холл вошли три человека. Двое были одеты в то, что по виду напоминало экипировку специальных сил по борьбе с терроризмом: черные пуленепробиваемые жилеты, фуражки с длинными козырьками. Они держали в руках запрещенные к использованию вне армии автоматы МР5 без прикладов. Третьим был человек, который называл себя Смитом. Он был в голубом костюме и не имел при себе ничего, что хотя бы отдаленно напоминало оружие. Снаружи мигал синий фонарь, рассыпая в ночи бриллиантовые отблески.

Трое из тех, что были с ножами, повернулись и бросились бежать. Им не дали уйти далеко. С противоположной стороны холла появились еще две фигуры с автоматами. Разом наступило нервное молчание, нарушенное мгновение спустя звяканьем стальных лезвий о каменный пол.

Смит подошел к белому, который возглавлял первую группу. Он поднял руку и с размаха ударил его по щеке. Человек покачнулся, но устоял на ногах. Смит заговорил первым.

– Это самоуправство, – произнес он. Белый повесил голову. – Каким бы серьезным ни был повод, ничто не делается без моего разрешения. Вы знаете наказание.

– Он ослепил Коминского. Подстрелил его и выколол ему глаз. Коминский хотел, чтобы с ним разобрались.

– Око за око? Так я понимаю? Коминский заварил кашу, которую не смог расхлебать, так у вас теперь разыгрался аппетит и вы хотите заварить еще одну? Это операция, вы понимаете? Не игра, не пикник и не вендетта.

Смит повернулся к одному из спецгруппы по борьбе с терроризмом – если это была спецгруппа по борьбе с терроризмом.

– Выведите их на улицу, – распорядился он. – Отвезите назад в управление. Я займусь ими позже.

Скоро он остался наедине с Рубеном и Анжелиной. Он протянул руку Рубену:

– Ваш револьвер, лейтенант, прошу вас.

– Я не думаю, что вы вправе требовать его у меня.

Смит нетерпеливо поморщился:

– Вы больше не полицейский, лейтенант. Вы подозреваетесь в убийстве. Все сложилось еще лучше, чем я мог надеяться, когда в последний раз беседовал с вами. Вы можете либо сдать мне оружие, либо попытаться с его помощью выбраться отсюда. Итак... – Он замолчал и вытянул руку ближе к Рубену. – Револьвер, пожалуйста.

Рубен поколебался еще мгновение, потом протянул револьвер Смиту.

– Благодарю вас, лейтенант. Это было разумное решение. Следуйте за мной.

36

Бруклин называют «районом церквей и кладбищ». Вы молитесь, умираете, отправляетесь в рай. Рай – это не Бруклин, разумеется. Рай – это вообще не какое-то конкретное место, где действительно живут люди. Для некоторых людей церковь – самый дальний предел на пути к небесам, что само по себе не слишком много.

Строго говоря, то здание, куда доставили Рубена, уже перестало быть церковью. Это был обветшалый остов, ожидавший, когда прибудут бульдозеры и положат конец его страданиям. Священник с усталыми глазами пришел и забрал из-под алтаря реликвии вместе с гранулами ладана, положенного с ними, – кости, кровь и высохшая плоть. Алтарная плита исчезла, лампа в святилище погасла, полушепот благословений умолк. Не осталось ничего, кроме невнятного эха святости – шпиль без колоколов, стены без статуй, окна без образов, разбитые, заколоченные, печальные.

Рубен сидел на том, что когда-то было алтарем, ежась от холода на сквозняке, который брал начало у двери в задней стене. Единственным источником света была примерно дюжина газовых ламп, которые установили перед самым его прибытием. Смит уехал около часа назад, оставив с ним двух тяжеловесов, которые ждали снаружи на Гибсон-стрит. Они упорно отказывались отвечать на любые вопросы Рубена или говорить о том, куда понадобилось ехать Смиту.

На Гибсон-стрит Рубена затолкали в еще один «линкольн», завязали ему глаза и в полном молчании привезли в эту церковь. С Анжелиной его разлучили. Он не знал, куда ее увезли. Один раз, когда он пытался добиться хоть какого-нибудь объяснения от Смита, он получил жестокий удар в солнечное сплетение и предложение заткнуться. Рубен потерял всякое чувство времени и направления. Они ехали долго, но Рубена не оставляло ощущение, что они все еще в Бруклине, что машина добиралась к месту кругами.

Центральная дверь церкви распахнулась, и вошел Смит в сопровождении двух «гиревиков». С ними был еще один, гораздо более худой человек, которого они, подталкивая, гнали перед собой. Этот четвертый споткнулся, упал, неуклюже поднялся на ноги. Он был в наручниках и, похоже, страдал от боли. По мере того как маленькая группа приближалась, Рубен узнал в пленнике Смита того самого человека, который убил Дэнни, которого, как он слышал, звали Коминский. Коминский выглядел неважно. Вся правая сторона его головы были укутана толстыми бинтами. Он был в пижаме и домашних тапочках. Кто-то забрал его прямо с больничной койки. Он непонимающе смотрел на Рубена. Двигаясь все той же тесной группой, эти четверо подошли, и остановились в трех шагах от алтаря.

Смит отделился от своих спутников и, мягко ступая, приблизился к Рубену. Рубен слез с каменной плиты. Пожилой мужчина уперся в него бесстрастным взглядом. Его глаза не выражали никаких эмоций, не больше, чем если бы он был энтомологом, а Рубен – бабочкой, пришпиленной к доске с биркой. Мать Рубена сразу бы узнала этот взгляд. Она прошла через концлагеря, она видела мужчин и женщин с таким взглядом много раз. Даже теперь, в старости, этот взгляд все еще оставался с ней в дальних уголках ее жизни, куда она больше не заглядывала. Рубен остро чувствовал это, словно ее память передалась с кровью его собственным глазам и сердцу. Он почувствовал это и невольно вздрогнул, когда Смит подошел совсем близко.

– Здесь когда-то были ангелы, – заговорил Смит. Его голос, казалось, доносился издалека. – В окнах, с красными и пурпурными крыльями, как ужасные бабочки. А как раз вот тут, по обе стороны алтаря, два гипсовых ангела склонялись над нами во время мессы, простирая руки.

Он замолчал и медленно повернулся, окидывая взглядом опустевшие стены и растворявшийся во мраке потолок, тщетно отыскивая то, что никто, кроме него, не мог увидеть.

– Когда-то я приходил сюда ребенком. Отец обычно приводил меня в эту церковь слушать мессу, после моего первого причастия. Раз в неделю и по святым дням. Я стал прислужником. Меня облачили в белое и дали в руки кадило. Я думал, что я чист сердцем. Мы все так думали. Чистые, как Иисус. Чистые, как отец Тирали. – Он замолчал, подняв глаза на густую тень над трансептом. – Как быстро мы познали истину. – Он повернулся к Рубену, глаза его были пусты. – А вы? – спросил он. – У вас были ангелы? Маленькие золотые ангелочки, которые смотрели бы, как вы теряете свою чистоту? Или вы до сих пор чисты сердцем, лейтенант? Вы ведь происходите из ангельского рода, разве нет?