Ночь в Кэмп Дэвиде

Президент продолжал непринуждённо болтать в том же духе, словно сплетничая с друзьями в жаркий полдень.

— Из того, что я сегодня здесь услышал, а также из некоторых подхваченных то там, то здесь намёков, я понимаю, что вас всех тревожит состояние моего разума?

Карпер незаметно бросил на Маквейга взгляд из-под густых бровей. Все остальные сидели неподвижно, не спуская с президента глаз.

— Как я понимаю, все присутствующие здесь либо слышали лично, как я выходил из себя по тому или иному поводу, либо знают об этом с чужих слов. И вот вы решили сравнить свои наблюдения, не так ли? Решили, что президент одержим манией преследования, а может, и манией величия. Могу я, кстати, сесть, джентльмены?

Гриском поспешил в угол гостиной и быстро принёс старинное ярко раскрашенное деревянное кресло. Холленбах повернул его таким образом, что оказался в центре кружка, комфортабельно устроился в кресле и вытянул ноги. Потом положил кисти рук на колени и стал сгибать и разгибать пальцы.

— Вы, конечно, уже успели обсудить и эти мои упражнения, а заодно и мои призывы к самосовершенствованию! И, конечно, подумали: «Что же удивительного в том, что он так взрывается? Ведь он натянут, как кожа на барабане! И зачем он гасит по ночам свет, и работает и разговаривает по телефону, вместо того чтобы спать?» Да, я уверен, что вы успели перебрать все мои маленькие странности.

Все по-прежнему молчали и ловили каждое слово президента, притихшие и заворожённые. Наверное, так слушали Христа, произносившего нагорную проповедь. Тон президента стал более серьёзным:

— Вы говорите, мания величия, джентльмены? Может быть, вы и правы. Меня действительно порою одолевают величественные мечты! Напримср, мечты о союзе с Канадой. Джим, наверное, рассказал вам об этом. Что ж, если вы думаете, что союз с Канадой всего лишь заблуждение больного ума — будь по-вашему! Но, откровенно говоря, я считаю, что такому союзу не мешало бы состояться ещё век тому назад. У Америки и Канады есть все данные, чтобы соединиться ко взаимной выгоде, и препятствуют этому только неистовый национализм, нелепые обычаи и устаревшие формы мышления!

Человек, который стоял перед ними, был прежний Холленбах, блестящий, неотразимо убедительный. Маквейгу показалось, что по комнате словно прошла волна сочувствия, словно все преисполнились желания помочь президенту.

Он выдержал паузу и устремил взгляд в потолок:

— Да, но зато моя идея союза со скандинавскими странами? Её вы наверняка приняли за дикую фантазию поражённого болезнью разума! Она так далека от реальности и здравого смысла, так ведь, Джим? Вы, наверное, уже всё рассказали им о моём плане?

Джим молча кивнул, чувствуя себя вопреки всякой логике так, словно предал великую идею, как будто он нарушил слово и выдал друга.

— Но разве Скандинавия — это не начало всему? — Глаза Холленбаха засверкали. — Я твёрдо верю, что только общий парламент всех свободных стран является гарантией продолжительного мира на земле. Но ведь с чего-то надо же начинать! Британия, Германия и Франция — они слишком горды, чтобы образовать общее с нами правительство, но подумайте, если бы мы только могли начать где-нибудь в другом месте — а скандинавы самый подходящий для этого народ, — то разве другие страны не присоединились бы к нам позднее? Я убеждён, что в этом есть здравый смысл, джентльмены!

Но ведь он же совсем не так начертал перед ним свой план тогда, в Аспене, думал Джим. Холленбах тогда совсем вычеркнул из «Великого плана» Европу, упомянул даже о военной силе, которую, возможно, придётся применить для того, чтобы заставить европейские нации войти в этот союз! Почему же он не упоминает о своём желании возглавить этот союз и сделаться чуть ли не мессией? И он опять увидел, как шагает по затемнённому Аспену президент, преследуемый навязчивой идеей мирового господства. Как отличался тот одержимый фанатик от спокойного и, очевидно, прекрасно владеющего собой человека, рассуждающего перед ними здесь, в Джорджтауне! Ему снова почудился свихнувшийся капрал, жестикулирующий в перевязочной палатке, и он инстинктивно понял, что этот образ гораздо ближе к подлинному Холленбаху, чем облик самоуверенного здравомыслящего человека, которого тот играл сейчас так блестяще. Его охватило неясное чувство, что Холленбах старается выбраться из тупика, в который его загнали. И как старается! Джим сидел и, зачарованный, ловил каждое слово президента, как змея, ожидающая звука флейты заклинателя.

— Вы, конечно, уже обсудили мой пресловутый «комплекс преследования»! Да, Сидней, вы действительно слышали, как я вышел из себя из-за Картера Урея и его единоличной власти над Центральным разведывательным управлением, его нежелания отчитываться передо мной в своих действиях и попытки проводить внешнюю политику на свой собственный страх и риск. Но ведь вы же не знаете, сколько раз этот человек отказывался подчиняться моим инструкциям! Характер у меня крутой, я признаю это! Иногда я говорю людям вещи, за которые потом прошу извинения!

Пока длился этот монолог, Карпер сидел неподвижно, сохраняя на бронзовом лице застывшее, безучастное выражение. Однако при последних словах Холленбаха он подался вперёд:

— Всё шло не совсем так, мистер президент! Разве вы забыли, как угрожали мне чернильницей?

— Полно, Сид, разве вам не известна моя привычка делать упражнения? Вы же знаете, я делаю их повсюду. — Президент говорил с ласковым укором, словно выговаривая нашалившему ребёнку. — Я занимаюсь ими в минуты отдыха, а иногда — в минуты напряжения. Я сдавил чернильницу пальцами, и это помогло мне взять себя в руки, понимаете? Неужели вам никогда не приходилось выходить из себя, Сид?

Карпер молча кивнул и беспомощно посмотрел на Маквейга, словно хотел сказать, что в устах президента даже всё ненормальное звучит нормально и обыденно. Да, всё было совсем не так, думал Джим. Он уже понял, что последней фразой президент, сам того не зная, выиграл очко в свою пользу. Яростный наскок министра обороны на Фреда Одлу-ма был ещё свеж в памяти всех присутствующих.

Никольсон шевельнулся в кресле и обратился к Холленбаху:

— Я думаю, вам не стоит продолжать, сэр! Вопреки своей воле я дал себя убедить в вашем… в вашей болезни, сэр. Я совершенно не согласен с вашей идеей союза свободных наций и считаю её в корне неправильной, сэр. Но это к делу не относится. Всё во мне протестует против моего теперешнего присутствия в этой комнате! Мы все бываем временами, э… взволнованы, а вы такой же человек, как и все. И сейчас я считаю, нора проявить побольше понимания и терпимости и пора разойтись по домам, джентльмены.

Президент признательно улыбнулся Никольсону и покачал головой:

— Спасибо вам, Ник, но расходиться ещё рано. Я знаю, что против меня были выдвинуты и другие обвинения. Лучше покончить с ними сегодня же.

Вот, например, сенатор Маквейг слышал, как я обвинял вице-президента в попытке дискредитировать лично меня. Я, безусловно, погорячился. Вы действительно тогда подвели свою страну и свою партию, Пат, но я, конечно, заблуждался, когда обвинял вас в том, что вы действовали с намерением причинить мне вред. Я сознаю это, я глубоко сожалею о своих словах.

Президенту удалось перейти на свой самый убедительный и задушевный тон, который столько раз помогал ему за время его политической карьеры.

— Пост президента неузнаваемо меняет человека, джентльмены! Ведь он — номер один! Он стоит у пульта управления, и никто не смеет ему прекословить! Четыре года он правит, как монарх. И разве не естественно, что президент начинает думать о себе, как о стране в целом? Всё, что наносит вред Америке, он воспринимает как личное оскорбление! Любое благотворное начинание ставит себе в заслугу! И вы сами только способствуете этому своим преклонением перед президентом! Разве вы настаиваете на своей точке зрения, когда президент не принимает её? Вы все помогаете укреплению неограниченной власти президента, джентльмены, все! А потом говорите, что человек в Белом доме помешался на власти!