Ночь Ягуара

Потом Эзра кого-то позвал, и женщина принесла ему нечто. Эзра поместил на свое лицо еще одно блестящее нечто, сделавшее его глаза похожими на рыбьи, и внимательно рассмотрел то, что принесла женщина. Что-то белое, как облако, шелестящее, как листва, покрытое маленькими, похожими на мертвых муравьев черными точками. Мойе видел, как отец Перрин проделывал такое с тем, что он именовал Библией: так он разговаривал со своими умершими соплеменниками.

Пока Эзра беседовал со своими умершими соплеменниками, Мойе почтительно ждал, а потом Эзра улыбнулся и сказал, что грузовое судно «Гайана Кастл» с грузом пиломатериалов отплывает в Майами через четыре дня. Он знал этот корабль и описал так хорошо, что Мойе узнал бы его даже ночью. Потом Мойе поблагодарил Эзру, но тот возразил, сказав, что сам должен быть ему благодарен, ибо появление Мойе было самым интересным событием в Фернандино со времени последнего урагана. А еще он сказал, чтобы, добравшись до Майами, Мойе раздобыл себе что-нибудь из одежды, иначе его арестуют за внешний вид. И объяснил, что такое арест.

Две ночи спустя Мойе обозревал со своего каноэ тронутый ржавчиной черный корпус «Гайана Кастл». Корабль был привязан у длинной, обрывавшейся у воды улицы, освещенной огнями уай'ичуранан, светившими ярче полной луны. На корабль с этой улицы вела другая, маленькая улица, возле которой толпились люди. Но Мойе находился по другую сторону, на маслянистой черной воде, почти невидимый в тени самого корабля. Над ним на высоте, в пять раз превышавшей рост человека, находилось то место на боку огромного каноэ, куда ему нужно было взобраться. А поскольку вскарабкаться на такую высоту по отвесной, гладкой металлической стенке было свыше человеческих сил, Мойе смешал вместе несколько порошков из маленьких кожаных мешочков, которые достал из своего плетеного мешка, втянул смесь в нос через трубочку и завел тихий напев. Так, распевая, он связал в узел все, что хотел взять с собой, перевязал узел веревкой, а конец этой веревки взял в рот. Теперь его чувства изменились, расширились, в то время как в нем то, что представляло собой собственно Мойе, ужалось до полного исчезновения. Теперь он обонял и слышал вещи, которые не могли ощущать смертные, и на поручни высоко над головой смотрел совсем другими глазами. В его ногах накапливалось напряжение, а потом, прежде чем он совсем перестал осознавать себя, возникло неотчетливое ощущение подъема в воздух.

Вновь осознав себя Мойе, он обнаружил, что находится в темноте, в самом чреве корабля, наполненном смрадом смазки, пара и более знакомым запахом распиленной древесины. Что-то твердое упиралось в его спину, и корабль, судя по дрожи корпуса и пульсации, отдававшейся в ушах и по всему телу, уже не стоял у причала, а двигался. Как и всегда после подобных опытов, знахарь чувствовал себя измотанным, но он хорошо помнил о необходимости прятаться, что и делал, благо чемодан и все пожитки были у него с собой. Попив воды из своего бурдюка, он устроился поудобнее, насколько это было возможно среди штабелей бревен, и приступил к ритуалу, который должен был замедлить его телесные функции до уровня, близкого к смерти, при полном сохранении жизнеспособности пребывающего на другом уровне бытия духа.

Проснулся он от тишины и отсутствия движения, а открыв глаза, увидел тусклый свет – мертвецы распахнули люки в носовой части корабля, впустив снопы солнечных лучей. Мойе поднялся и, пробираясь между высившимися, как холмы, штабелями древесины, двинулся в глубину трюма, подальше от света. Механизмы лязгали и стонали, Мойе же, помня советы Эзры, ждал наступления ночи.

Он очень проголодался.

Солнечный свет потускнел, звуки разгрузочных работ стихли, и теперь он слышал лишь случайное громыхание машин уай'ичуранан. Выбрав среди пиломатериалов подходящую доску из красного дерева и надежно привязав пожитки к телу веревкой, он осторожно поднялся по лесенке на палубу. Там никого не было, но корабль, как и на Тринидаде, стоял бортом к пристани, и единственный спуск на нее караулил охранник. Мойе бесшумно переместился к противоположному борту, спустил доску в теплую воду, скользнул следом сам, лег на доску животом и погреб к западу, к огням города.

Ночь стояла ясная, безоблачная, поверхность воды лишь слегка рябила от легкого бриза. Наверху в безоблачном черном небе пребывал Ягуар, возвращавшийся после очередного визита к Дождю. Мойе внимательно присмотрелся к небу, и сердце его сжалось: все дружественные созвездия его Дома исчезли. Не было ни Старухи, ни Выдры, ни Дельфина, ни Змеи – лишь бессмысленная россыпь светящихся точек. Подавить панику ему удалось с трудом, и то лишь с помощью Ягуара – какой же мощью должны обладать машины мертвецов, если они способны перегруппировывать звезды! И все же Ягуар властвовал ночью даже здесь, а это уже кое-что. Он успокоился и погреб к берегу, направляясь к тому, что было похоже на маленький участок леса, сохранившийся у подножия огромных утесов – домов мертвых. Ощутив под ногами влажный песок, он оставил доску и выбрался на берег. Здесь были деревья, некоторые неизвестные, другие знакомые, например эта большая смоковница. Мойе принюхался, втянув вместе с совершенно чужими запахами вроде корабельной вони и запахи живых существ, как незнакомые ему, так, кажется, почти знакомые. Это немного успокаивало – по крайней мере, здесь он не умрет с голоду.

2

Дженнифер Симпсон проснулась рано утром под пение птиц: пересмешник заливался трелями в саду, перекликаясь с певчими птицами из плетеной клетки в патио большого дома. Завершив замысловатую трель, пересмешник принялся подражать птахам из клетки. Выскользнув из постели, Дженнифер вышла на порог. Это была обнаженная девушка с высокой грудью, густыми, ниспадавшими до поясницы рыже-золотистыми волосами и огромным количеством веснушек, покрывавших ее с головы до пят. Лицо ее было овальным, с тонкими чертами и светло-голубыми, по-детски открытыми глазами. (Наблюдатель, а таковой там имелся, вспомнил о Боттичелли, и не в первый раз.)

Воздух был свеж и прохладен, каждый стебелек и листочек в саду поблескивал росой. Она больше всего любила эти ранние часы, поскольку, хотя и не возражала против совместного проживания, втайне лелеяла мечту о собственном уголке. Сняв маску с крючка на столбе, который поддерживал козырек крыльца, она достала из ниши, сделанной в грубой каменной стене, сверток из вощеной бумаги, сунула ноги в резиновые шлепанцы и зашагала по усыпанной коралловой крошкой садовой тропинке. Стоило ей пройти всего несколько ярдов, как оказалось, что через тропку протянулась паучья сеть, посреди которой угнездился внушительный, казавшийся вырезанным из яркого пластика паук. Дженнифер наклонилась и попыталась припомнить его название, но выпрямилась, так и не вспомнив. Скотти всегда рассказывал ей, что как называется, но удержать все эти названия в памяти было решительно невозможно. «Дитя Природы» – так называл его Кевин, правда среди своих. А еще – хоббитом.

С террасы послышался визг Ширли. Потом она трижды выкрикнула: «Приди и возьми!» – и Дженни, остановившись, оглянулась через плечо, чтобы посмотреть, не всполошил ли этот шум Кевина. Оказалось, нет, и это ее порадовало. Конечно, она его любила, и все такое, но ему было свойственно прицепиться к ней и не отлипать, а сейчас ей хотелось побыть одной. Опустившись на колени, девушка подлезла под паутину, слегка поежившись от ее прикосновения к своей спине. У них существовало строгое правило: не вредить в саду ничему живому, ни в коем случае не нарушать естественного порядка. Никаких пестицидов, никаких распылителей, никаких химикатов – только природная чистота. Дженни принимала это, а Скотти использовал в своих целях.

Пруд был выкопан в живой коралловой скале, а выбранный изнутри материал пошел на сооружение маленького холма, на котором выросли дюжины разнообразных бромелиевых орхидей. Из источника поблизости с вершины холма в пруд с веселым плеском низвергался водопад – вода наверх подавалась насосом, работавшим на солнечных батареях. Скотти устроил все так, что вода в саду, словно в природе, совершала естественный круговорот, возвращаясь к изначальному источнику, ну а неизбежные потери на испарение и все такое восполнялись дождем.

Дженни плеснула воды в маску, прополоскала ее, надела и, скользнув в воду, легла на рябившую поверхность.

Большой, в пол-акра площадью и достигавший в самом глубоком месте сорока футов, пруд был задуман как копия природного озерца Амазонии. Руперт, владелец участка, бывал там много раз и очень хотел воспроизвести у себя нечто подобное, но добиться этого, довести все до ума ему удалось лишь тогда, когда он нашел Скотти. По словам Руперта, Скотти являлся гением практической экологии. Вообще послушать Руперта, так талант имеется у каждого, другое дело, что расцветает и реализуется он только в благоприятных социальных условиях. Правда, Дженни до сих пор никаких особых дарований за собой не замечала, но Руперт на это говорил, что ей всего девятнадцать и у нее еще все впереди – нужно только дать своему дару шанс.

Когда Дженни было семь лет, кто-то из приемных родителей отвез ее в Сиу-Фоллз, к дантисту, в приемной которого стоял большой аквариум с множеством пестрых, блестящих, полных света и жизни тропических рыбок и крохотной фигуркой русалки, кажется, периодически открывавшей пиратский сундук, из которого вырывались и поднимались к поверхности воды поблескивающие воздушные пузырьки.

Дженни была совершенно очарована: в то время ей казалось, что, какое бы блаженство ни сулили апостолы Христа, о которых рассказывали в воскресной школе, оно едва ли сопоставимо со счастьем той маленькой русалки, проводившей время, открывая пиратский сундук, в окружении блестящих рыб.