Ночи Клеопатры. Магия любви
Шрифт:
– Все равно Брут не его сын. Цезарь вон даже хотел свою дочь Юлию за него замуж отдать.
– Ну, так не отдал же! Отказал.
– Ага, и предлог какой-то был… странный.
– Все равно этот урод не сын Цезаря!
– Сын или не сын, а – урод! Однозначно!
Тут драка не намечалась, но Клеопатра не стала слушать дальше.
– Идем домой, – сказала она служанке.
Но возле еще одной кучки они все же остановились:
– …говорят, Юлий оставил завещание…
– Цезарь-то? Не может быть!
– Почему – не может?
– Да он в смерть не верил! Куда уж тут завещание.
– В
– Государственный ум.
– А что тут такого «государственного»?
– Ну, как же. Назвал преемника – дал народу возможность избежать гражданской войны.
– Ну да! Все равно сцепятся. Власть – штука сладкая.
– Ну да, и эти уроды ведь не зря его убили! Власть уплывала…
– Власть от них давным-давно уплыла. Кончилось их время! А они и не поняли.
– Да они за свободу! За свободу выступали…
Служанка потянула царицу за край пеплоса – здесь тоже могла начаться потасовка. Но в этот раз Клеопатра решила остаться. Завещание? Она никогда не слыхала о нем. Впрочем, это ничего не означало: Цезарь обсуждал с ней далеко не все дела; иногда не хотел, иногда – просто забывал, рассказывая ей «с середины», и сердился, когда она не могла понять, о чем речь.
Завещание. Упомянут ли в нем Цезарион? Вряд ли.
А если да?
Пожалуй, лучше – не надо. Она здесь чужая, и сын ее – сын Цезаря – для всех окружающих не сын понтифика, а ребенок египетской шлюхи. Поэтому ему лучше ни на что не претендовать.
Им надо возвращаться домой, в Египет. Как можно быстрее. Но что там с завещанием? Задать вопрос? Нет, нет, она не сможет… Почему же они поменяли тему?
– …да еще лет тридцать назад песенка была! О Цезаре и Никомеде…
– Юлий не признавался!
– Ну и что? Дыма без огня не бывает, а эту песню пели все легионеры! О «вифинской царице»… Вот мой шурин…
– С чего бы ему было отрицать, если бы это было правдой? Что тут такого?
Ну, конечно. Чернь, по обыкновению, интересуется сексуальной жизнью умершего правителя. Были ли у него гомосексуальные связи? Сколько женщин побывало в его койке?
Она одернула себя. А ты сама? Чем ты лучше? Погиб человек, столько лет бывший твоим любовником. Отец твоего ребенка. А тебя интересует, что указано в его завещании…
Но завещанием она интересуется только с точки зрения безопасности сына! Она любила Цезаря…
Любила? Клеопатра, ответь самой себе – неужели действительно любила?! Все эти годы считала его хорошим любовником, великим человеком, интересным собеседником, лучшим советчиком, другом, наконец. И наконец поняла, что испытывала к нему нечто большее, чем просто сумма всех этих составляющих. Поняла поздно, когда уже и не скажешь, потому что – некому. Впрочем, если бы она поняла раньше – скорее всего не решилась бы признаться Юлию в своей любви. Независимость ей была слишком дорога, она не хотела стать очередной тряпкой под его ногами. Вот теперь ты полностью независима.
Она почувствовала, что ноги подгибаются.
– Тут женщине плохо!
– Беременная, што ль? У меня глаз наметанный: шестеро дочерей взрослых, и все рядом живут…
– А какая красавица!
– На эту похожа… египетскую…
– На Клеопатру, што ль? Да не, та покрасивее будет…
– Вина
дайте кто-то…Все это она слышала как-то неотчетливо, как будто на голову ей надели бочку. Контуры людей расплывались, искажались, колеблясь в воздухе…
В себя ее привел вылитый ей кем-то на голову полный кувшин ледяной воды.
Мардиан! А что он тут делает?
– Сколько я могу тебя искать! – хмуро бросил слуга – друг детства, наилучший советник, прекрасный собеседник тоже в одном лице. Ему она успеет сказать, как много он для нее значит…
Мардиан подхватил женщину на руки и быстрыми шагами пошел прочь. Следом засеменила служанка.
– Моя царица, к тебе Гельвий Цинна.
Этого трибуна Клеопатра помнила хорошо. Не толстый, но мягких очертаний, какой-то… яйцеобразный, что ли. Лысоватый. С невнятным лицом. Впрочем, говорили, что он достаточно талантливый поэт. А может, это говорили и не о нем, а о каком-то его родственнике.
– Пусть войдет.
– Не будет ли угодно моей царице…
– Не будет. Впусти его.
– Диадему…
Если бы у нее были силы, она бы сейчас запустила в голову слуги чем-то тяжелым. Хотя бы вот этим кувшином – он достаточно увесистый. И попала бы, можно не сомневаться – прицельно кидать камни ее еще в детстве научил Мардиан. Но кувшин увесистый, ей сейчас его даже не поднять.
А вот поднять бровь сил хватило. Слуга, к счастью, понял и моментально исчез.
Слабость еще не прошла, но она может принять Цинну и лежа. В конце концов, она царица. Интересно, этот-то для чего пожаловал? Соболезнования приносить? Уговаривать, чтобы поскорее убралась из Рима? Угрожать?
Наверное, правильнее было бы никого не принимать – она не чувствовала себя достаточно здоровой. Но пересилило любопытство, а вернее – остро развитое чувство опасности, которое уже не раз и не два спасало ей жизнь. Визит Цинны тоже мог нести опасность, а мог являться предупреждением ей, поэтому, безусловно, его следовало принять.
Полненький человечек, задрапированный в тогу с пурпурной каймой, отвесил церемонный поклон.
– Моя царица…
Его царица? Ну, наверное, угрожать он не станет.
– Я считаю должным выразить соболезнование в той утрате, которая постигла…
Ну, дальше некоторое время можно не слушать – Цинна всегда страдал многословием…
Она отвлеклась и чуть не пропустила мимо ушей то, ради чего, собственно, Цинна и пришел:
– …новый закон…
Она поморщилась, коснулась висков кончиками пальцев. Голова не болела, но так просьба повторить сказанное еще раз будет выглядеть более вежливой – у царицы болит голова, и она прослушала часть речи гостя именно поэтому, а вовсе не из неуважения к нему.
– Прошу тебя, о блистательный Гельвий, повтори еще раз.
Гай Гельвий Цинна склонил голову.
– Я сочувствую твоей болезни, о царица. Все мы скорбим об этом поистине великом человеке. Гай Юлий войдет в историю как величайший…
О боги! Он снова начинает нести полную ерунду, и снова она не уловит момента, когда он перейдет к важному!
– Я хотел рассказать о новом законе, который наш обожаемый Юлий велел подготовить мне буквально на днях. Возможно, это несколько уменьшит твою скорбь.