Ночи в цирке

Он был похож на мертвеца, восставшего из гроба в полусгнившем развевающемся саване, заляпанном навозом, болотной жижей и блевотиной, и однако же до безумия желал продолжать веселье. Качаясь перед зеркалом, он осушил обнаруженную у себя в кармане бутылку. Грик и Грок отыскали ему другую накладную лысину и нахлобучили на голову какой-то колпак. Это Буффо почему-то развеселило, и, глядя на свое отражение, он сложил ярко-красные губы бантиком и по-девичьи надулся. Но тут его хляби разверзлись, Грик и Грок с визгом кинулись за водой, шваброй и парой чистых кальсон, а Иванушка по настоятельной просьбе клоуна поспешил в противоположном направлении за очередной поллитровкой.

В помещении кассы Полковник вполуха слушал рассказ Уолсера о непотребном состоянии Буффо. «Чем он пьянее, тем смешнее!» Сунул последнюю пачку разноцветных купюр в ящик кассы и запер его с довольным выражением лица, потому что сегодня – уже в который раз – был «Аншлаг!» и «Остались только стоячие места!», а среди публики великих князей и княгинь, графов и графинь в эту Ночь Ночей было не меньше, чем жареных цыплят, которых Полковнику довелось съесть за всю свою жизнь.

Оркестр грянул залихватский марш. Полковник пребывал в экстазе, близком религиозному, он был счастлив предоставить столь высокому собранию возможность присутствовать на роскошном бенефисе, да еще с такой выгодой для себя. Он чувствовал себя и триумфатором, и организатором триумфа; над его ежиком парил невидимый нимб из долларовых купюр.

Парад-алле прошел без недоразумений. Нетвердая походка и плохо координированные движения рук и ног Буффо остались незамеченными среди кривляний остальных клоунов, настолько озабоченных его прикрытием, что каждый превосходил самого себя в исполнении сверхъестественных трюков, прыжков и падений. Когда Буффо споткнулся о пуделя, оказавшиеся тут как тут Грик и Грок моментально подхватили его переломившуюся тушу с двух сторон и запустили импровизированную версию «Похорон клоуна», широкими жестами утирая своими длинными рукавами воображаемые слезы. Буффо вскакивал и брыкался на плечах носильщиков, словно предсмертная агония доставляла ему безмерное удовольствие, визгливым голосом выкрикивал невнятные проклятия, которые для не понимающих их людей казались еще смешнее: какое упертое неистовство, какая непостижимая ярость! Клоуны пронесли Буффо по кругу манежа и удалились за стойло со вскидывающими ноги высокомерными лошадьми из числа тех, кто сразу нее узнают иеху[85] ,случись встретиться с ним, в то время как Буффо, к восторгу зрителей, продолжал проклинать мир со всеми его обитателями.

Его сбросили на пол в зверинце остыть до последней репризы. Он же вновь отправил Иванушку за водкой, и к Пиру дураков – «Рождественскому пиршеству клоунов» – распорядитель увеселений под сильнейшим воздействием алкогольных паров окончательно спятил.

Клоуны вынесли на манеж колченогий стол, с обычным изобилием шуток покрыли его белой скатертью и, толкаясь и пиная друг друга, от чего публика веселилась от души, принялись раскладывать резиновые ножи, вилки и тарелки. Потом расселись за столом, заткнули салфетки за воротники, и зрители получили наконец возможность перевести дух.

Буффо опустошил за кулисами очередную бутылку и швырнул ее в сторону. Увидев яркое сияние дуговых ламп, он закрыл лицо руками и заверещал. «Ты видишь? – кричал он Иванушке. – Луна кровоточит!» Но Иванушка не понимал английской речи и понял только то, что Буффо вопит. Тот поковылял на манеж, а испуганный мальчик последовал за ним по пятам.

Его грим уже начал отслаиваться, накладная лысина сморщилась, а колпак, казалось, вот-вот свалится. Буффо схватил нож и угрожающе им взмахнул; с острия ножа свешивался зловещий узел из красных лент. Иванушке полагалось надеть на него голубой фартук мясника, и он суетился вокруг покачивающегося колосса то с одной, то с другой стороны, помогая ему сохранить равновесие всякий раз, когда оно висело на волоске. Увидев его, публика пришла в такое неистовство, словно за отсутствие смеха ей грозило самое свирепое наказание. Великий Буффо! Нет клоуна лучше его!

Иванушка направил Буффо к столу, и клоун грохнулся на складной стул. В последовавшую за тем схватку со стулом была вложена вся дерзость и бравада борющегося с ангелом Иакова, но только клоуны догадались, что сегодня безобидный стул принял в воображении Буффо очертания и форму соперника далеко не ангельского происхождения, и пока он с ним боролся, вся замершая от ужаса компания за столом потихоньку сбивалась в кучу, а потом вместе со всеми детьми в цирке, разразилась дикими криками восторга и облегчения, когда каким-то чудом Буффо поставил стул на все четыре ножки, сокрушающим шлепком ладони поправил сиденье и наконец-то опустил на него свой зад.

За кулисами Уолсер – Человек-Петух – с японской покорностью сидел на серебряном блюде среди муляжей жареного картофеля в штанах набитых связками сосисок. Грик воткнул в его петушиный гребень пучок петрушки.

– Хватай ножи, – сказал Грик. – Убирай от него ножи, если сумеешь.

– Зачем? – взволнованно удивился Уолсер.

– Когда он пьяный, он может зарезать.

На Уолсера опустилась куполообразная крышка, погрузив его в пахнущую металлом гулкую темноту, в которой шумом волн в морской раковине шипел и затихал шепот бывалого клоуна: «Зарезать… зарезать…»

– Пошли, – сказал Грик Гроку. Они подхватили блюдо и, дрожа, поковыляли на манеж.

Буффо с кротким удивлением покосился на поставленное перед ним блюдо. На какую-то секунду его горячечное буйство сменилось подобием возбужденного спокойствия. Рев толпы, зловоние грима и растворителя, странная компания окружавших его помощников успокоили его, словно о чем-то предупредили, и, хотя петух мог трижды прокукарекать в любой момент,[86] в этот промежуток, длившийся всего несколько ударов сердца – десять, пятнадцать, – он снова превратился в любящего отца, готового поделить трапезу между своими детьми. Мелькнула последняя тень милосердия: не был ли он воистину самим Христом, в последний раз восседавшим во главе покрытого белой скатертью стола со своими учениками?

Но где же хлеб? И куда спрятали вино? Буффо огляделся в поисках каравая и бутылки, но нигде их не обнаружил. И тут в его воспаленных глазах проснулось безмерное подозрение. Он вспомнил о ножах, которые держал в руках, и провел вилкой по ножу, отчего кровавые ленты затрепетали в воздухе.

Пауза затянулась; она длилась до тех пор, пока не исчерпала своего комического напряжения. Хохот стих. По толпе прокатился приглушенный шелест. Сидя под крышкой на блюде, Уолсер ничего не видел и не слышал, но он уже приобрел достаточно опыта и понимал, что, если Буффо не снизошел до того, чтобы открыть главное блюдо, оно должно открыться само.

Уолсер с удовольствием размял сведенные мышцы, поскольку положение его было крайне стесненным и неудобным, и выдал восторженное «Ку-ка-ре-ку!». Грохоча и перекатываясь, крышка покатилась по столу, разбрасывая во все стороны резиновые приборы. И, словно Венера из пены, из-под нее восстал Уолсер, рассыпая вокруг себя петрушку, жареную картошку, низвергая из своих штанов связки сосисок. Он захлопал по бокам руками и еще раз прокричал:

– Ку-ка-ре-ку-у-шки-и!

Буффо дико заорал и наотмашь ударил ножом.

– Бо… о-оже! – выговорил Полковник в заднем ряду, стиснув Сивиллу так, что она завизжала, и с испуга перекусив сигару. – Ну и ну!

Он уже видел удаляющийся от него триумф и исчезающий нимб.

Однако Уолсер, рефлексы которого были обострены страхом, успел совершить головокружительный прыжок в тот же момент, когда отражением в кошмарном зеркале увидел, что рассудок великого клоуна дал сбой.

Нож Буффо воткнулся в оставшиеся на серебряном блюде развалины; птичка улетела.