Ночной карнавал
Шрифт:
— Кто много знает, скоро состарится.
— Не шутите зло. Я с вами говорю искренне.
Ах ты, хитрая бестия. Ни грана искренности нет в твоей улыбке, блестящей вставными зубами, сделанными у знаменитых дантистов Пари. Блести зубом, блести. Все равно я тебя перехитрю.
— Что вы хотите знать обо мне? Все?
— Я не исповедник. И не следователь.
— Но хотите быть и тем, и другим.
— Не передергивайте, Мадлен, прошу вас. Это некрасиво. Учитесь такту. Поведению в обществе. Вы как были грубиянкой, так и остались. — Он отпил еще вина, развалился в кресле, искусно имитируя отдохновение и интимность. — Сегодня меня беспокоит только ваша внезапная поездка в Венециа, которую я вам так с ходу, глупо разрешил. И даже авто подарил. О, бедный Жорж. — Мадлен вздернула
Это ловушка, Мадлен. Спокойней.
Она изобразила одну из самых обвораживающих своих улыбок и потянулась к бокалу.
— Вам не понравилось, что я веселилась в Венециа на карнавале?
— Вы не могли дождаться карнавала здесь, в Пари? Мадлен, не морочьте мне голову. Я стреляный воробей. И на мякине меня не проведешь. Мадлен. — Черкасофф бросил окурок в пепельницу. Его темные, острые, как два заточенных камня, глаза впились в Мадлен. — Не увиливайте. Женщины это умеют, я знаю. И ни у кого так великолепно не получается, как у вас. Отвечайте: с кем вы виделись в Венециа? Учтите, я знаю это. Я хочу, чтобы вы сами сказали мне об этом.
— Это… — она, продолжая улыбаться, чарующе, неловко, как девочка, смутилась, — ну, степень доверия… тоже входит в мою оплату?..
— Всенепременнейше. И рекомендую не забывать об этом.
— А если я не отвечу?.. Оставайтесь при своем знании. Меня-то это не волнует.
Так, барон, ты зарулил не туда. Здесь идет большая волна. Ложись на другой галс.
— Мадлен, — голос Черкасоффа упал до шепота. Бордоское бросилось ему в голову. Щеки его зарумянились, он рывком поднялся с кресла и приблизился к стоящей у столика Мадлен, допивающей вино из бокала, закинув голову так, что золото кудрей щекотало ей голые, в низком вырезе платья, лопатки. — Вы не допускали никогда, что вы можете меня волновать?..
— Да, вы сильно волнуетесь, как бы я не объела вас.
— Я не об этом. — Он нежно взял ее руку. — Волновать… как женщина?.. как белокурая Лилит… праматерь Ева… как глупая маленькая девочка, попавшая в переплет… как человек… с душой, с сердцем, с тайной, со страданием…
— А вот это запрещенный прием.
Она вырвала руку. Глаза ее сверкнули. Ева, Лилит. Придумал бы что-нибудь получше. Попроще. Кто они такие, эти Ева и Лилит?.. Шлюхи с Сент-Оноре, что ли?.. Так она им фору даст. Сто очков вперед. Нашел с кем сравнивать. Тупица. Безмозглый увалень. Богач несчастный. Легче верблюду пролезть сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царство Небесное.
Барон бесцеремонно обнял ее за плечи, за спину. Голая плоская лопатка брезгливо дрогнула. Похоже, у этой женщины, величественной, как царица или княгиня, он не вызывает никаких чувств, кроме притворного, из-за денег, смирения, смешанного с гадливостью.
Он поднес свой рот к ее щеке.
— Милая Мадлен.
Его губы коснулись мягкой, персиковой женской кожи, не запачканной никакими румянами, белилами, пудрой, иными красками. Нежно провели по душистому виску. Ощупали широкие, вразлет, темно-русые брови. Напечатлели беглые благословения на полузакрытых веках. Нашли ее чуть раскрывшиеся губы, прикоснулись к ним, мгновенно вспыхнувшим жаром, дрогнувшим, с еле заметным золотым пушком над верхней губой. Язык мимолетно, остро лизнул блеск ее зубов. Он оторвал лицо от соблазна, отодвинулся, оглядел ее ласковыми, почти отечески заботливыми глазами. Как он ни держал себя в руках, его затрясло. О, эта женщина постине обладает магической силой. Она древняя, как Земля. Она излучает в пространство токи страсти. Притяжение ее неодолимо. Тот, кто попадает в ее орбиту, не вырывается. Осторожно, барон. Ты уже в сетях. Ты хотел поиграть, а угодил в капкан. Но твоя игра стоит свеч. Ты должен вызнать у нее, где зарыта ее любимая собака. Должен. И, гляди, она не изо льда сделана. Она тоже, как и ты, прерывисто, трудно дышит. Ее скулы покрываются россыпью красных цветов. Щеки-гвоздики, щеки-маки. Ее веки, что он поцеловал так невесомо, дрожат; тень от густой щетки ресниц кружевом ложится на прозрачный яблочный румянец щеки. Грудь в вырезе платья поднимается,
и это не ты, это она безумно хочет, чтобы ты поцеловал ее в яремную ямку. Туда, где горит крестик. Врешь. Это ее тело хочет. Только лишь тело. А загляни ей в глаза. Какая безумная ненависть в них. Ненависть и проклятие.— Не трудитесь, Черкасофф.
Она тяжело дышала. Выпростав руку из-за его плеча, прижавшегося к ее плечу, откинула прядь волос со лба.
— Это бессмысленно. Я никогда не поддамся вам. Вы можете обольстить меня, да. Вы можете взять меня. Войти в меня. В меня входили многие. Однако не многие имели меня. Я не принадлежу никому. Как только вы захотите подчинить меня себе, Черкасофф…
Искушение было слишком велико. Он склонился и поцеловал Мадлен в то место на груди, где горел золотой букашкой крест.
—.. вы сразу же потеряете меня. А я ведь вам еще нужна. Так я понимаю.
Она, сжатая в его объятьях, глядела ему прямо в лицо.
— Мне моя жизнь не дорога. Так и знайте.
Ой, наглый обман! А Князь?! А Рус?! А будущее?!
— Разрешите мне вам не поверить. Я знаю вашу подноготную. Достаточно было на балу поглядеть на вас с Князем. Про графа и говорить нечего. О вас с ним болтал весь Пари.
— Давайте и не будем говорить.
— Почему же. Напротив, будем.
Он сильнее притиснул ее к себе, прижал.
— Что ж ты не пищишь, ласточка, курочка, курвочка… а?!.. Ты была в Венециа… с графом?!
— Мы уже перешли на ты, барон?
Ее спокойствие потрясало. Нет, она определенно авантюристка высокого класса. Мирового. Он вместе с ней сделает погоду в политике. Тем более, что сейчас появляются чудеса техники… новые записывающие устройства, приспособления… не надо будет заставлять бедных женщин, полуграмотных шлюх, записывать сведения, почерпнутые от клиентов, в тетрадку… в блокнот… на листок, на клочок бумаги, огрызок газеты…
Боже, и эта дешевая черная бархотка на ее шее… Знак проститутки, принадлежность бульвару… Бульвар Распай, Бульвар Капуцинок… Бульвар Мадлен… Если есть церковь Мадлен, почему мы в будущем, через сто, через тысячу лет, не быть в Пари Бульвару Мадлен?!.. Ведь та, кого он держит в объятьях, руку он даст на отсечение, — уже знаменита. И он счастлив, что стоит, обнимая ее, рядом с ней. И ему страшно.
— Ты будешь отвечать мне, обольстительница?!.. Зачем ты виделась с ним?!..
Какое лицо. Какое царственное, гордое, наглое, надменное, прекрасное в торжествующем презрении лицо.
Не поверить, что эту женщину били и крутили, унижали, как хотели. Вот он держит ее в объятиях, она в его власти. Миг спустя он может ее или кинуть себе под ноги и растоптать — ведь он, мужчина, сильнее ее, — или швырнуть головой об стену, и ее прелестная золотокудрая голова разобьется, череп треснет, синие неистовые глаза закатятся, и она упадет мешком, плашмя, и больше не встанет никогда. А она глядит так, будто это самое она сейчас проделает с ним. И его руки не поднимаются. Во всем его теле — одеревенение и тяжесть. Каждый палец словно налился свинцом. Голова не поворачивается. Ноги не ступают: непреподъемны. Великое оцепенение сковало его. Как то Великое Оледенение, придуманное выдумщиком графом для вящего охмурения глупой публики Эроп. Неважно, каким способом захватить власть. Он не даст это сделать графу. И Князю тоже не даст. Никому. Он разрешит это только себе. Только себе. И хорошо бы — в паре с этой царицей. С этой златокудрой менадой. С этой исступленной фурией, гордо глядящей на него снизу вверх так, будто сверху вниз, с подиума, с пьедестала… с трона.
— Затем, плебей Черкасофф, — медленно и презрительно сказала она, — чтобы спасти его от тебя. От смерти. Вы все несете смерть в руках. В груди. Вы все заигрались со смертью. И он тоже. И ты. И мне вас не обезвредить. Только я знаю… я чувствую, кто я. Этого у меня вы — никто! — не отнимете. На колени!
Он опешил. Руки, крепко вцепившиеся в ее тело, разжались.
— На колени, Черкасофф!
Ее лицо горело. Вокруг волос поднималось призрачное золотое сияние. Барон с ужасом глядел на разливавшийся над ее головой победный свет. Сумрак утра Пари за окном оттенял силу и мощь этого тайного света, ставшего наконец явным.