Ночные любимцы

Посреди зала росло огромное коренастое дерево с раскидистой ветвистой кроной, опушенными по краям резными листьями и странной формы плодами, которые, как показалось Гансу, издавали звуки, скрежетали, шептали, шуршали; впрочем, возможно, шуршали находящиеся в постоянном движении, хотя царило в подземелье безветрие, сине-зеленые листья. Ганс подошел поближе, желая разглядеть причудливый плод размером с арбуз, а может, и полакомиться им; шепот, лепет, причмокиванье усилились; Ганс поднял лампу и отшатнулся: плод оказался головой шайтана, вращающей глазами и шепчущей через силу: "Заккум! Заккум! Заккум!" Плод на соседней ветке, то бишь ближайшая шайтанова голова, скрежетал зубами, повторяя: "Джаханнам — о — джаханнам — о — джаханнам…" Ганс перекрестился, и, обойдя дерево, тянувшееся к нему листвою и простиравшее к нему ветви, двинулся по туннелю.

Жар нарастал. Раскаленные ядра катались по полу туннеля, искры огненного града летели с потолка. Как ни странно, ожогов Ганс не чувствовал. Туннель проходил сквозь вязкое вещество цвета красной меди и оканчивался уже совсем в ином мире. Это было пространство без конца и края, заливаемое в гипотетическом низу волнами жидкого базальта, пронизываемое пароксизмами извержений, подернутое, насколько мог видеть глаз, клубами дыма, освещаемое снопами огня, в котором тысячи воплей слились в один вопль, усиленный эхом, отраженный гипотетическим каменным сводом наверху, окутанным испарениями, но нависающим неотвратимо твердью.

С карниза, на котором стоял вышедший из туннеля Ганс, перекинуто было в окутанную дымом даль сияющее лезвие моста, на которое предстояло ступить теням, ибо то был мост в рай.

Остолбенев, стоял Ганс с ненужной лампой в руках, совершенно не представляя, что ему делать дальше.

Тут подлетел к нему маленький огненно-белый нетопырь и стал взмывать над его головою, касаясь крыльями щек, отлетая и возвращаясь, словно приглашая следовать за ним. Ганс пошел за сияющим мурином по карнизу вдоль бездны. Когда добрались они до белой скалы, белый нетопырь грянул оземь у ног Ганса, и камень разверзло, и поток воды хлынул, пенящийся поток, подхвативший Ганса и повлекший его по жерлу узкого канала в неизвестность. Ганс изо всех сил старался не захлебнуться, не пойти на дно и не удариться головой о низкий потолок каменной трубы; постепенно забрезжил свет, вода стала сперва темно-зеленой, потом светло-желтой, потом прозрачной, затем Ганса вышвырнуло с волною на яркий солнечный свет, и, ослепленный, обессилев, он впал в беспамятство.

— Как, однако, внимательно слушали меня нынче. Никто не перебивал. До чего народ на будущем зациклился. Какой интерес к ожидающей нас геенне, а? И ни тени сомнения, что ожидает именно она!

— Чует кошка, чье мясо съела, — сказал Шиншилла.

— Помните анекдот, — сказал Николай Николаевич, — про еврея, спросившего раввина про рай и ад и получившего ответ: "В раю оно, конечно, климат, а в аду опять-таки общество"?

— Я ожидал описаний пыток и адских мучений, — сказал Леснин.

— У вас материалистическое представление о геенне, — сказал Сандро, — я бы сказал, вульгарно-материалистическое.

— Неужели все присутствующие должны непременно попасть в геенну? — спросил Шиншилла. — Меня вообще смущает в постановке вопроса бинарность, либо-либо, или-или, либо тебе спутник ангел, либо твой собеседник черт; а ежели я всего-навсего человек, и во мне намешано и добро, и зло, и чаша весов колеблема ежедневно и еженощно?

— Чем колеблема? — спросил Камедиаров.

— Кто разберет-то, — сказал Николай Николаевич. — Кстати, насчет бинарности вы не вполне правы. Помните дантовский лимб? И у мусульман существует нечто подобное, о чем и в Коране имеется запись со слов Магомета, то есть Мухаммада; "люди преграды" — так именовал он тех смертных, которым после Страшного Суда суждено пребывать на возвышенности между адом и раем: не имея доступа в рай, адским мукам они не подвергаются.

— За какие заслуги? — спросил Леснин.

— За то, что они души хоть и не просвещенные верою, но невинные. Кстати, Сандро, над вашим Гансом ведь адское пламя не властно; помнится, вы говорили, что ожогов он не чувствовал.

— Все-то вы, Николай Николаевич, знаете, — сказал Шиншилла.

— Потому и пребываю во многих скорбях.

— Это вы-то в скорбях? — спросила я. — При вашем аппетите, любви к фаршированным рябчикам и прочим радостям мирским?

— Откуда у тебя, медхен Ленхен, такой прокурорский тон берется? — спросил Хозяин. — Если тема ада склоняет тебя неисповедимо к юриспруденции, вспомни хотя бы о презумпции невиновности: говорит, что пребывает, так, стало быть, и вправду в скорбях.

— А если врет? — спросила я.

— Бог — Тот, Кто знает всю правду, — сказал Эммери, — остальные видят только часть ее, поэтому врут все, Лена, исключений нет.

— Вольно или невольно, — сказал Сандро.

— Будучи девушкой кристально честной и глубоко искренней, — сказал Камедиаров, улыбаясь, — а также натурой глубоко чувствующей и весьма последовательной, Лена, видимо, сверхчувствительна ко лжи и называет этим словом всякую неточность выражений и словесных фигур. А заодно и то, чего просто не понимает.

Продолжая улыбаться и глядя на меня, он налил себе коньяка и не спеша пригубил.

Собирался ли он выполнить свою угрозу теперь, когда унесенные домой письма находились на прежнем месте, и, стало быть, никаких доказательств моих подвигов у него не было?

— А вот я не понял, — быстро сказал Шиншилла, — страшен ли был Гансов ход в ад, или так, серединка на половинку, умеренные ужасы? Кто-нибудь почувствовал страх? Для вас самого, Сандро, было ли там что-нибудь пугающее?

— У кого какое воображение, — отвечал Сандро, — меня лично пугает картина перевернувшегося мира: обычно наверху у нас небо, воздух, облака, звезда Зуххаль, а внизу твердь, паркет, булыжник; а там, напротив, под ногами провал с лавою, огнем и пропащими душами, а над головой каменные своды.

— Подумаешь, каменные своды, — сказал Камедиаров, — и в каземате каменные своды, и в тюрьме, и в подземелье. Человек подымает глаза, отчаявшись, к небу, а видит свод из глыб гранитных, и то в лучшем случае.

— Что же в худшем? — спросил Николай Николаевич.

— В худшем — грязный отсыревший потолок, беленый, плоский. День. Неделю. Десять лет.

Я зажмурилась, представив нары, Шиншиллу, уголовников, Хозяина в ватнике, промерзшие бараки, будь оно все проклято. Камедиаров вертел в длинных пальцах рюмку коньяку, Леснин развалился в уютном старом кресле, я не принимала его на работу, не устанавливала время и место действия, ярость затапливала меня, поднимаясь к вискам, закладывая уши, бессмысленная, бессильная ярость, срывающая тормоза, не дающая времени рассудить, досчитать до ста, сдержаться.