Ночные туманы
Шрифт:
И Вадим, и Аннель читали стихи, он — рубя строчки, как Маяковский, что-то весьма современное, смелое. Она — о любви. Ее стихи мне понравились.
Мадлена Петровна, сияющая, распорядилась подавать бутерброды и чай. Нам пора было прощаться — кончался срок увольнения. Уходить не хотелось. Я сказал Аннель, что мне ее стихи нравятся, и она протянула мне мягкую ручку, похожую на кошачью лапку.
— Очень рада, что мои стихи по душе морякам. Я все собиралась прийти к вам в училище, меня давно просят.
А Вадим Гущинский разговорился: пожалуй, он с нами проконсультируется, у него созревает желание написать поэму о море.
С сожалением мы вышли из гостеприимного дома на Марсово поле, окутанное метелью.
Как раз в это время я запоем перечитывал Пушкина, Лермонтова, Блока и, разумеется, флотских поэтов, в первую очередь Алымова, Лебедева (жизнь Лебедева оборвалась так рано!).
Я повторял его вдохновенные строки:
Превыше мелочных забот, Над горестями небольшими Встает немеркнущее имя, В котором жизнь и сердце, — Флот! Идти над песней непогод, Увидеть в дальномере цели И выбрать курс, минуя мели…Хотелось узнать побольше о Лебедеве, но в училище уже почти позабыли о нем. Со дня его гибели прошло около двадцати лет. Я разыскал в библиотеке рассказ Лавренева:
«Алеша Лебедев приходил ко мне каждую неделю в отпускной день, к вечеру… Особым, только ему присущим движением плеч, легким и быстрым, он освобождался от своей курсантской шинели-однорядки. Приглаживал перед зеркалом дымные вихры, которые сам называл волосами „ослиного характера“. Точно и щегольски заправленная фланелевая рубаха с четырьмя узенькими золотыми полосками на рукаве обтягивала его крепкие плечи. От маленького роста Алеши плечи казались непомерно широкими. И забавной увалистой походкой — он сам придумал себе эту раскачку — Алеша шел за мной в кабинет, похожий на детского плюшевого медвежонка с хитрыми пуговками глаз…»
Я ясно себе представлял, как они выкуривали по трубке и Алеша читал своему старшему другу:
…И нам морями дальше плавать, Владеть любою глубиной, Наследникам гангутской славы И зачинателям иной…Проходя через круглый компасный зал, я задерживался — о нем писал Лебедев. На меня «находило», и я вспоминал:
В скрещении гулком пустых коридоров Стою и гляжу напряженно вперед, И ветер холодных балтийских просторов В старинные стекла порывисто бьет…Ветер действительно бил в старинные окна.
В кубрике снова читал Лавренева.
«В мае, — вспоминал Лавренев, — он пришел ко мне уже не в курсантской фланелевке, а в новом синем кителе с лейтенантскими галунами. Пришел прямо с выпускного парада, проникнутый бодрящим ритмом марша, свежий, молодой, чистый, как утренняя волна на песчаном взморье.
Он весь сиял… И едва успев бросить на подзеркальник впервые надетую командирскую фуражку, он начал читать мне написанные накануне стихи…»
Не эти ли?
Трудом и боем проверяют душу. Не отступив, пройди моря и сушу И уцелей в горниле грозном их…«Он побыл у меня недолго. Он торопился к девушке, которую любил» («И ты мне, родная, дороже всех девушек нашей земли, и петли путей и дорожек не зря нас друг к другу вели…») «Он хотел поделиться
с ней своей молодостью и радостью…»Лавренев подарил Алексею дорогую трубку.
«Стремительным рывком он схватил мою руку и смял ее, посмотрел мне в глаза взглядом, который я не умею назвать…»
С этой трубкой, когда началась война, Алексей Лебедев ушел в море. Лавренев получил телеграмму: «Балтийцы раскуривают свои трубки полным накалом за Родину. Привет. Алеша».
Он погиб где-то на траверзе Киля. С его лодки было принято радио: «Потопили транспорт противника 14000 тонн». Потом наступило молчание…
«Мне невыносимо думать об Алешиной смерти», — писал Лавренев.
Мне тоже. Я перечитывал его письма матери:
«Сейчас, в милую осеннюю пору, особенно чувствуешь, как хороша жизнь, как кратковременна она, как бессмысленно уничтожение на войне лучшего, что вырастило и сделало человечество. А между тем выход только один: драться, драться и драться…
И накануне самого серьезного из походов я не раскаиваюсь, что выбрал себе военно-морскую профессию…»
Какие стихи унес он с собой? Сколько бы написал он о крепкой дружбе морской, о законах морского товарищества, о том, что «лучшим страна доверяет бороться и лучших она одевает в бушлаты…»?
Я сберег его фотографию, вырезав ее из журнала. Для меня он остался всегда молодым.
Мы с Николашей продолжали ходить в гостеприимный дом его тетки. Николаша даже влюбился было в Аннель, наслушавшись ее стихов о любви, и целый месяц ходил подсумленный.
Он признался ей в своих чувствах, но получил отпор.
— Вадим ужасно ревнив, — сказала она, поправляя свои спадавшие на глаза волосы, — а я считаю, что хорошо с ним устроена. Поэтому менять его на курсанта, хотя ты мне нравишься, — йе намерена.
Николай возмутился:
— Подумай, Юрка, такая молодая и какая практичная!
Да, осмотревшись в этой компании, я многое стал замечать, что свежему человеку не придет и в голову.
Постоянно посещавший салон Мадлены Петровны кудлатый напыщенный человек написал всего один в своей жизни сценарий не имевшего успеха у зрителей фильма, а ходит гоголем, грудь колесом и с такой солидностью говорит «я, я, я», что можно подумать, отечественная кинематография без его участия погибла бы вовсе. А другой написал пять толстых романов, до дыр зачитанных в нашей училищной библиотеке, а сидит в углу скромненько, и никто им не интересуется, да, кажется, его и за писателя не считают. (Я хотел было поговорить с ним о полюбившихся мне героях, но постеснялся.)
Некоторые юнцы с вдохновенными лицами, которые ходят по пятам за Вадимом и застенчиво читают, когда он им разрешает, свои вирши, талантливее его. А вот поди ж ты! Вадим на пять корпусов впереди. Подавать себя надо уметь, оказывается, вот что!
Вадим, хотя мы с ним почти что дружили, стал мне казаться неискренним. Подумалось: он пишет свои, на первый взгляд, острые стихи потому, что у нас есть какой-то ничтожный круг юнцов и девчонок, которым такая недобрая острота нравится. Они горласты — Вадиму это и приятно, и выгодно. Как-то я спросил Вадима, вспомнив, что он просил консультации: будет ли он писать о флоте?
Он ответил, поморщившись:
— Терпеть не могу ведомственной поэзии. Сегодня напишешь о моряках, завтра пристанут летчики, послезавтра придут печники, сталевары, за ними парикмахеры, банщики…
Я возмутился:
— Так можно обвинить в ведомственной поэзии и Лермонтова, и Пушкина, и Маяковского!.. О флоте писали отличные поэты.
— Кто, позволь тебя спросить?
— В первую очередь Алексей Лебедев.
Вадим поднял глаза к потолку:
— Алексей Лебедев? Милый ты мой простак, что ты понимаешь в поэзии? Твой Лебедев — сущая бездарь.