Ночные туманы

— Ах, негодяй! — понял наконец Пащенко. — Да ведь ей о наших кораблях надо было узнать!

— Вы проницательны, старший лейтенант, — усмехнулся майор. — Мы давно за ней вели наблюдение. Она знакомилась преимущественно с матросами кораблей нового типа. Почти все они сразу же докладывали начальству. Кроме вашего Маслюкова.

— Но я ей никогда ничего не рассказывал! — воскликнул радиометрист.

— Не хватало еще, чтоб рассказывали, — строго сказал майор. — Ваше счастье в этом.

Через несколько дней в клубе майор рассказал о презренных ублюдках, у которых нет ничего за душой, кроме жажды «шикарной жизни». Они, тунеядцы, стяжатели, легко попадаются в лапы иностранных разведок.

— От продажи себя самого подозрительной женщине с подозрительными деньгами до продажи Родины и ее интересов всего один шаг, — сказал майор.

«Хорош гусь! Позор!» — посыпалось в адрес Маслюкова из зала.

— И если Маслюков не успел сделать этого шага, то, мне думается, лишь потому, что ему помешали его сослуживцы, его командиры и мы, наконец. Его подругу разведке завербовать было просто: ей пригрозили, что раскроют тайну ее чрезмерных доходов, и она быстро нашла с ними общий язык. Но только подобные Маслюкову люди не сумели распознать в ней врага. Многие заподозрили ее чуть ли не с первой же встречи. Мы выяснили, что Маслюков, живя до флота на иждивении хорошо обеспеченного папы, залезал неоднократно в папашин карман и в мамашину сумку, чтобы посидеть с девицей в кафе или в ресторане. Очень жаль, что Маслюкова не раскусили вы раньше, и еще больше жаль, что отцы тунеядцев и подлецов не всегда отвечают за них по всей строгости и, бывает, остаются членами партии… Я предупреждаю молодых моряков наших, обладающих чистой душой: доверяйте товарищам, доверяйте друзьям, но не доверяйте каждому встречному. Говорят, чтобы узнать человека, с ним надо съесть целый пуд соли. Народная мудрость… Прислушайтесь к ней! Наш город открыт для туристов: милости просим! Но закрыт для тех, кто сует свой нос, куда его вовсе не просят!

Как-то в клубе был вечер. К нему долго готовились. Я пришел еще до начала и застал ту невыразимую суматоху, когда все волнуются, когда руководители думают, что что-то еще недоделано и что-то они не успеют доделать к началу, исполнители непрестанно пьют воду, репетируют то, с чем они должны выступить, — и потому во всем клубе стоял нестройный гам. Но скоро все наладилось; уже впустили и зрителей, и пришли именитые гости, усевшиеся в первых рядах, — концерт самодеятельности начался. И вот уже струнный оркестр играет вальс из «Спящей красавицы», оркестром дирижирует мичман Бушуев, а в оркестре, послушно глядя на дирижера, играет на мандолине наш комдив, капитан третьего ранга Вознпцын. Лейтенант Вешкин, краснея и смущаясь, играет на стареньком пианино Рахманинова, потом два атлетически сложенных гимнаста, в которых я узнаю матросов с моего катера, совершают трудные упражнения; две стройные девчушки в черных трико показывают чудеса художественной гимнастики — и я не могу представить их в форменках. Потом поет песни войны худенькая Ольга Захаровна, жена адмирала, моложавая в свои сорок лет.

Говорят, она эти песни певала в крымских лесах, где была партизанкой. Голос у нее несильный, но поет она хорошо. Потом появляется девушка-лебедь, нежная и прелестная, с гибкими руками и лебединой шеей, и мне шепчет рядом сидящий Вешкин, что это Люська Антропова, боец. Лебедь умирает под грустную музыку Сен-Санса, и в зале неистово кричат «бис»…

Возвращаясь домой, я почувствовал, что за моей спиной что-то происходит. Я обернулся. По дороге, подскакивая, ехал «пикап», в нем тряслись этажерка, шкаф, диван и два фикуса. Перед «пикапом» бежали собаки — дворняжка и молодая овчарка. Шофер вдруг притормозил, как-то вывернулся, прихватил колесом отчаянно взвизгнувшую дворняжку — и переехал ее. На дороге осталось вздрагивающее тело. Почуяв смерть, овчарка кинулась в сторону. Шофер нацелился на нее. Я выхватил ее чуть ли не из-под колес. Толстомордый тип, площадно ругаясь, распахнул дверь кабины. Я чувствовал, как прижимается ко мне дрожащая от страха овчарка, ощущал теплоту ее тела.

Тип (на нем было желтое кожаное пальто) прорычал начальственно:

— Отпустите собаку. Ну? Кому говорю?

— Чтобы вы ее задавили? — спросил я.

— Моя собственность, что хочу, то и делаю. А вы не суйтесь не в свое дело.

Тип был явно пьян. Он схватил меня за руку, пытаясь вырвать собаку. Та взвизгнула жалобно. Я знаком с приемами самбо. Тип взвыл.

Из кабины лениво вылез шофер с папиросой в зубах:

— Ну, что тут у вас?

— Ты еще меня узнаешь! — заорал толстомордый. — Едем, Васька!

Фикусы протряслись мимо и исчезли вдали. Из кабины грозил мне кулак. Я опустил овчарку на землю.

Она прижалась к моим ногам.

— Идем, милая! — позвал я ее.

Я назвал ее Вестой. Она спала у меня в ногах, вздрагивая, повизгивая. Наутро я, накормив ее, запер. Не успел я прийти в соединение, как меня вызвали к адмиралу. Тип в кожаном пальто был уже у него.

— На вас поступила жалоба, Строганов, — строго сказал адмирал. — Вы избили человека, по фамилии Лазурченко, прораба строительства?

Дрожа от негодования, я доложил адмиралу о случае на дороге. Тип в кожаном пальто развязно сказал, что собаки — его личная собственность и охраняли его дом и сад. А теперь, когда он переезжает на новую квартиру, они больше ему не нужны. Он оставил их, а они, подлые, увязались за ним. Что же ему оставалось делать?

— Значит, пока они берегли вашу гнусную собственность, они вам были нужны, а когда надобность миновала, вы поступили, как варвар, — сказал адмирал с нескрываемым презрением. — Собака у вас, Строганов?

— Так точно.

— Если вам трудно будет кормить, определим на котел. А о вашем, Лазурченко, поведении, недостойном высокого звания коммуниста, мы поговорим в горкоме.

— Тоже мне, напугал, — нагло сказал прораб.

— Строганов, вызовите караул, — очень спокойно приказал Сергей Иванович.

Прежде чем я успел выйти из кабинета, Лазурченко попятился, загородил собой дверь, задом толкнул ее и исчез.

— Дом — собственность, и сад — собственность, жена — собственность, фикус — собственность, — поглядел ему вслед адмирал. — Вот и расцветают на почве собственности подобные махровые типы. Вы свободны, Строганов. Простите, что оторвал вас от дела. Как собаку назвали?

— Вестой.

— Идите.

На катере Весту сразу же полюбили, особенно после того как я рассказал о ее злоключениях. Матросы приласкали ее, и она стала членом нашего экипажа.

Адмирал увидел собаку, придя к нам на катер.

— А-а, Веста! Красавица. А прораб Лазурченко, — сказал он, — высоких имел покровителей… в масштабе нашего города. Еще бы! Настроил им дач за казенный счет… да и себя не обидел. Горком вывел всю братию на чистую воду…

Но он был живуч, Лазурченко. Мне привелось с ним встретиться еще один раз. В свободное время я брал Весту в город, и она терпеливо, насторожив уши, ждала меня возле библиотеки. Потом я заходил в «Гастроном», покупал колбасы, и мы устраивали пиршество на Приморском бульваре. Веста не боялась никого и ничего, кроме «пикапов». Очевидно, призрак смерти остался навсегда в ее памяти в виде этой скромной машины. Встречая «пикап», она пряталась. И успокаивалась, когда он был далеко.

Однажды в дальнем углу бульвара, неподалеку от ресторана «Волна», я услышал начальственный окрик:

— Альма, ко мне!

Веста вся ощетинилась, зарычала.

— Альма! Кому говорят? Ко мне, стерва!

Это был Лазурченко.

— У-у, чтоб тебя разорвало…

Веста угрожающе зарычала.

Он на меня замахнулся.

Веста прыгнула и укусила его. Шерсть у нее встала дыбом. Она вся дрожала от ненависти. Я с трудом отозвал ее. Закрыв руками лицо, Лазурченко удирал на ломающихся ногах, бормоча проклятия.

Адмирал учил нас тому, чему сам неуклонно следовал.

— Обойдись ты с матросом грубо, — говорил он, — озлобишь его и ожесточишь, потом приводи его в равновесие… Теплое слово, забота смягчают горе, обиду, несправедливость.

Он интересовался, что мы читаем. Заговаривал то о последних зарубежных романах, то о только что вышедших мемуарах флотских героев. Как-то спросил меня:

— Вы никогда не бывали в доме Чехова в Ялте? Обязательно съездите, обязательно.

Однажды в столовой сказал: